Моя мать Марлен Дитрих. Том 1

Моя мать была настолько убеждена, что дикие индейцы Аризоны не подозревают о существовании туалетной бумаги, что накупила ее шесть ящиков, пометив на картонках: «Сад Аллаха — Марлен Дитрих — ванная, личные вещи».

Переезд в заштатный городок Юма был очень долгим. Пока мать занималась стерилизацией санузлов и переоборудованием нашего гостиничного номера, меня послали вперед, в пустыню, присмотреть за «Сундуками из гардеробной — № 1, 2, 3 и 4».

Горячий ветер трепал брезент. Насколько мог видеть глаз, среди песчаных дюн тянулись палатки — картинка, словно взятая из Киплинга. Если бы не нагромождение деревянных настилов, сундуков, генераторов, рефлекторов, дуговых ламп, длинноногих микрофонов, вкривь и вкось расставленных в мелком песке, я не удивилась бы, если бы здесь появился Гунга Дин. Съемки на натуре всегда чем-то напоминают военные маневры. Местность привнесла в это дополнительный драматизм.

Нелли, украденная с «Парамаунта» благодаря хитроумной тактике, о которой я так и не узнала, приехала с расческой наперевес, и мы отправились на работу. Моя мать была так занята предводительством актерами в их каждодневном бунте против сценарных диалогов, что в ответ на мою просьбу мне было даровано разрешение уехать из гостиницы и жить вместе со съемочной группой. Кроме того, похоже, она увлеклась неким джентльменом, присланным к нам со студии. Его официальный статус был довольно расплывчат, зато он был строен и нес на себе едва ощутимый отпечаток Новой Англии. Я знала, что это ей понравится. Если бы его присутствие дало мне возможность оставаться в пустыне и не возвращаться в гостиницу, я была бы на его стороне на все сто процентов — кто бы он ни был.

Нас будили не сигнальные горны, а двигатели грузовиков. Когда я слышала их мощные моторы, откашливающие ночную порцию песка, я знала, что мой час настал! Выходит Предрассветный Патруль! В своих любимых ковбойских сапогах, достав спрятанную когда-то палку от змей, я докладывала Змею и Скорпиону, что заступаю в Наряд. Нашей обязанностью было охранять те дюны, которые предназначались для съемок в данный день. Мы должны были очищать территорию от всего, что бегает, ползает или катится. Но те, что по-настоящему были опасны и ходили, вертикально выпрямившись, не включались в данное нам предписание. Закутанные от холода ночной пустыни, с руками, защищенными жесткими кожаными перчатками, с электрическими фонариками, пятна света от которых выплясывали польку, мы рыскали по пескам в поисках тех беззащитных существ, которые, не будучи способны поддерживать нужную температуру тела, лежали вялые от холода в ожидании, когда солнце согреет и вернет их к жизни. Мы не убивали нашу добычу, мы держали ее в клетках, и к тому моменту, как нас отозвали со службы, у нас собрался довольно славный маленький зоопарк.

После нас приходили плотники со своими платформами и настилами, на которые ставились камеры, микрофонные журавли, генераторы, грим-уборные для звезд, переносные туалеты, палатки, и бесценные режиссерские кресла. Поскольку «Сад Аллаха» был одной из первых картин, снимавшихся на натуре в цвете, мы зависели от естественного освещения. Он диктовал съемочные часы. Чтобы ухватить полупрозрачный, как розовая раковина, рассвет в пустыне или кроваво-оранжевое золото закатов, мы работали, когда это было нужно, и использовали каждую минуту. В любой момент, когда появлялся нужный свет, каждый должен был немедленно быть готовым и занять свое место. Но природа знала, как оставить нас с носом. К тому же она не обращала внимания на нормы трудового соглашения. Влияла на нашу жизнь и сильная жара. Пятьдесят градусов в тени делали работу с одиннадцати до трех невозможной. Даже если режиссер хотел этого — пленка расплавилась бы! Понимание многих вещей давалось нам тяжело. В обычных условиях было принято место съемок следующего рабочего дня выбирать в конце дня предыдущего: «Видишь ту песчаную дюну, вон там, большую, слева. Завтра установим аппаратуру».

На следующий день, на рассвете, люди и оборудование были готовы отправиться в путь, но… куда? Где намеченная дюна? Пустыня знала, как передвигать свои горы прямо у вас под носом. Мы играли в прятки с песчаными дюнами в течение восьми недель. Помощник помощника ассистента режиссера получил новый титул — Наблюдающий за дюнами. Это был такой добросовестный молодой человек, что, когда все шли есть, он не покидал своего поста, продолжая следить за пустыней, пока кто-нибудь из нас не приходил и не сменял его. Довольно глупо было сидеть вот так и караулить передвижение песчаной дюны. Но после того, как я проделала это несколько раз, мне даже понравилось; это было весьма успокаивающее занятие, что-то вроде медитации дзэн. А песчаные бури! В течение двух недель, каждый день ровно в два пополудни, они нападали на нас. Они рвались сквозь наш брезентовый городок, полные решимости его разрушить. Вой этих ветров звучал так злобно! Внезапно они замолкали — и умирали! Полнейшая тишина, совершенно жуткая, как после землетрясения. Затем начиналось высмаркивание носов, кашляние, сплевывание, посылание проклятий всего и вся, звяканье лопат — вся съемочная группа приступала к ежедневному откапыванию себя. А затем… рты раскрывались от изумления! Ведь всякий раз это происходило неожиданно! И всякий раз потрясало. Вы смотрите… а мир уже переменился! Пустыня переместилась к новому горизонту.

Поначалу воду нам привозили раз в день, потом — два, и наконец — три раза в день. Хотя мы развернули здесь полностью оборудованную лабораторию, пленка оказалась слишком чувствительной, чтоб ее можно было проявлять в этих условиях, поэтому для проявления приходилось отвозить ее обратно в Голливуд. Лазарет был постоянно перегружен. Мы страдали от тепловых ударов, солнечных ожогов, поносов, глазных инфекций, натертостей на плечах. Непонятно почему, но верблюды терпеть не могли арабских лошадей. Чтобы показать свою ненависть, они начинали плевать в них, как только те приближались. В отместку эти нервные аристократы вставали на дыбы, стремясь разрубить кораблей пустыни пополам своими острыми, как бритва, копытами. Служителям, обычно оказывавшимся в центре этих яростных стычек, в результате приходилось промывать глаза и накладывать швы на плечи. Ковбои, очень походившие на Валентино в своих арабских одеждах, могли бы управиться с этими обезумевшими лошадьми, но посаженные в седла актеры начинали дрожать, как только на сцену выводили верблюда. Все постоянно занимались поисками какого-нибудь незанятого кусочка рукотворной тени и обливались потом. Моя мать, сухая, как ломтик поджаренного хлеба, беспокоилась за свою слишком уж безупречную прическу и отдавалась борьбе с Селзником за право переписать диалоги по-своему. Если учесть, что одна из фраз ее роли, повторяющаяся в сценарии двенадцать раз, звучала так: «Только Господь и я знаем, что у меня в душе», — то очевидно, что в этом был смысл. Она просто неверно действовала. С другой стороны, Дитрих никогда не верила в пользу меда для приманивания мух. Уксус она применяла для спринцеваний, и уксус — для ловли мух. Буайе беспокоился только о своем накладном коке… Тот отказывался принимать нужное положение, из-за пота на лбу он все время отклеивался, пока мать однажды не отвезла его обратно в Юму и не отчистила бензином. На следующее утро, вымыв шампунем и завив, она приклеила локон к его голове, употребив на это полбутылки спиртовой смолы. Она так хорошо все сделала, что локон держался целое утро. Буайе был счастлив — до крупных планов их бессмысленных объятий, когда накладка неожиданно отскочила, обдав обращенное к нему лицо Дитрих потоком скопившегося пота! Работу пришлось прервать на два часа, мы упустили свет, пока она целиком переделывала весь грим для «Техниколора». С тех пор всякий раз, как она знала, что Буайе должен склоняться над ней в кадре, она предварительно прощупывала его голову, чтоб удостовериться, что ее не поджидает очередной маленький Ниагарский водопад.

По сценарию нам нужен был «прозрачный водоем, окруженный колышущимися пальмами» «оазис в беспредельной Сахаре» Моя мать звонила Трэвису: