По ту сторону фронта

— Даже как-то странно получилось. Мы переправились через Горынь и остановились в Лютинске. Село большое. Ночь. На улице — только варта, я и расспрашиваю вартовых. Они уже знают, кто мы такие, отвечают охотно и рассказывает обо всем. И вот один, между прочим, говорит, что у них в селе сегодня тоже партизаны ночуют. Таким тоном говорит, словно это обыкновенное дело. Я не поверил. Какие партизаны? Откуда они возьмутся? Ведь у меня тут разведка была. Да и мы с комиссаром полсела обошли и никаких часовых не видели. Что-то, говорю, не так, что-то путаешь. А он свое: ночуют партизаны — и все. И другие подтверждают. «Ну, тогда веди — показывай, где они такие есть». «А вот, говорит, в этой хате и в этой хате». Заходим. И верно: полна хата людей. Спят. Тут у них и винтовки, и автоматы — и никакого караула. Только и проснулись, когда мы вошли. «Кто такие?» — спрашиваю. «Партизаны». — «А где командир?» Тут и Мисюра поднимается: «Кто спрашивает командира?» Познакомились. Я его упрекнул, что он — такой беспечный — спокойно спит без охраны. Он удивился: «Как без охраны? Нас варта охраняет. Немцы сюда ночью не сунутся: тут кругом наши хлопцы. И высоцкая полиция перешла на нашу сторону». Я удивился: «А кто же в Высоцке остался? Какая там власть?» — «Там никакой власти нет — одни только сторожа, которых я поставил у складов». Я еще переспросил, и он повторил, что вся власть в Высоцке — сторожа у складов. А вся охрана его партизанского отряда — сельская варта. Интересно мне все это показалось. «Ну, а кем вы работали до войны?» — «Участковым милиционером». — «Где?» — «В этих местах». — «Тогда понятно. В мирное время вы так привыкли к этой варте, что она уж и во время войны вас охраняет».

Вечером появились посланцы из-за Горыни: тот самый Бовгира, который в ноябре провожал нас до Пузни, и Антось — крестьянин с Хочинских хуторов. От имени «Пидпильной спилки» они просили вместо ушедшего отряда Сидельникова организовать новый. А у нас уже подготовлена была группа: лейтенант Сивуха в качестве командира-организатора и с ним еще пятнадцать партизан. Сразу же они собрались (партизанские сборы недолги) и выехали в Хочин вместе с посланцами «Пидпильной спилки».

Потом мы вчетвером — я, Корчев, Федоров и Кизя — навестили сварицевичского священника Рожановича. Активно включившись в борьбу с захватчиками, этот старик не ограничивался только проповедями, которые сами по себе, в условиях Западной Украины, играли свою роль. Он писал письма другим священникам и часто, несмотря на возраст, выезжал за пределы своего прихода — в соседние села и ближайшие города. Вот и сейчас он вернулся из поездки в Сарны, где был по поручению Корчева, чтобы наладить разведку и по возможности привлечь к нашему делу своих знакомых — тоже, конечно, из духовенства. Вести он привез хорошие, но не они были основной темой нашего разговора в этот вечер.

— Иван Иванович, а вы пинского архиерея знаете, Александра, кажется? — спросил я.

— Знаю. А что?

— Что вы про него думаете?

— Шкура, прости господи (батюшка иногда не стеснялся в выражениях). Кто его рукоположил? Немцы его поставили. Этим он и живет.

— А нельзя ли с ним связаться, испытать его?

— Трудно рассчитывать… Но, может быть, и в нем заговорит русская кровь… Вы хотите, чтобы я попытался?

— Да не вы сами, — возразил Корчев. — Может быть, Нонна Ивановна съездит?

Нонной звали замужнюю дочь священника, уже выполнявшую раньше поручения партизан.

— Нет. Она не знает. Лучше уж я Сашу пошлю.

— А справится ли?

— Она хитрее меня это дело обделает… Саша, поди-ка сюда!

Вошла попадья — женщина тоже немолодая, но хорошо сохранившаяся, такая же высокая, как и муж, но в противоположность ему, полная.

— Что? — спросила она. — Ужинать будете?

— Подожди, у нас другие планы…

Мы рассказали ей в чем дело, и она согласилась съездить в Пинск, отвезти импортному архиерею подарки, без которых он, разумеется, не пойдет нам навстречу, поговорить с ним, разведать его мысли, передать ему обращение митрополита Сергия, а потом и наше письмо, которое мы уже подготовили.

Договорившись, мы хотели уходить, но хозяйка удивилась:

— А ужинать?

И отец Иван замахал руками:

— Что вы?.. Куда вы?..

Ужин был обильный, и к нему — бутылочка поповской наливки и немного спирту.

Чтобы не обидеть старика, мы остались.

— Его же и монаси приемлют, — изрек Иван Иванович.

Старики расчувствовались. Начались воспоминания о России; о Питере, откуда они уехали в восемнадцатом году, испугавшись революции.

— И чего испугались! — вздыхала попадья. — Так бы и жили теперь. У меня и сейчас еще там где-то сестра живет. А я оторвалась от своих, от Родины. От Родины — вы понимаете! Сколько уж мы плутали по Европе!.. И ведь за границей я только и полюбила по-настоящему Родину. Нашу. Свою. Россию. Ведь и сюда мы приехали — тогда тут еще Польша была, — чтобы быть поближе к России, чтобы свой народ… Знаете, как в тридцать девятом году тут ждали освобождения! И вот пришли русские солдаты… Я все искала — в Домбровицу ездила, в Сарны ездила — все искала питерских, ленинградских. Узнавала. Писала письма. Хотелось найти своих. С сестрой мне удалось списаться, а тут — война…

И вдруг, потянувшись к висевшей на стене гитаре, она спросила:

— Не хотите ли послушать русские песни?

Отказываться было неловко.

Она тиха тронула струны:

— Когда я на почте служил ямщиком…

У нее было сильное контральто, и петь она умела, но, конечно, сказывались годы.

И странно, и радостно было здесь — на захваченной фашистами земле, в поповском домике, от попадьи — слышать старую народную песню.

Но песня закончилась. Низко опустив голову над гитарой, подбирая какой-то новый мотив, певица говорила:

— Вот этим и утешаюсь. Только одной мечтой и живу: кончилось бы поскорее нашествие этих сумасшедших и тогда — к сестре в Питер… в Ленинград… в Ленинград…

Поздно мы вышли от Рожановича, но оказалось, что день наш еще не кончился: доложили, что приехал и ждет меня вызванный мной Фомин.

Здесь необходимо объяснение. Этот Фомин — бывший казачий сотник, бывший белогвардеец — сделался при немцах комендантом полиции в Высоцке. Еще из-под Хочина я написал ему письмо, упрекая в измене русскому оружию и предлагая отказаться от позорной службы у гитлеровцев. Потом, узнав, что Фомин был дьяконом в Вилюни и что семья его до сих пор проживает там, я написал ему снова; а Корчеву поставил задачу: во что бы то ни стало добиться, чтобы в Высоцке не было полиции. Вскоре через родню полицаев партизаны связались с подчиненными Фомина, а те организовали подпольную группу. Возглавлял ее заместитель коменданта, и целью она себе ставила — переход к партизанам. Непосредственно связан с ней был командир нашего отряда Мисюра, работавший, как я уже говорил, до войны участковым милиционером в Высоцке. По мере успехов советского оружия на фронтах группа росла и активизировалась. Немало полезных сведений получили мы от этих людей, а иногда, узнав от них пароль, партизаны и сами появлялись в Высоцке.

Так, в одну из ночей в начале января наша группа, воспользовавшись паролем, сняла полицейского часового и проникла в казарму. «Сдавайтесь!» Никто не оказал сопротивления, но, как на грех, в эту ночь многих полицаев не было в казарме. «Нельзя оставлять дело наполовину, идти, так всем, чтобы, никакой полиции не осталось в Высоцке, — сказал заместитель коменданта. — И вы не беспокойтесь: назначьте место, назначьте срок — мы сами явимся». На том и согласились, и ночной налет партизан на полицию решили скрыть, считать как бы несостоявшимся.

Письмо Корчева к высоцким полицаям о том, что в ближайшее время и среди них начнутся аресты и расстрелы, довершило дело. Тринадцатого января вся высоцкая полиция, во главе с Фоминым, явилась в лес, в указанное Корчевым место. Когда в этот же день, тринадцатого января, фашисты начали облаву на нас и явились в Высоцк, чтобы выступить оттуда вместе с тамошней полицией, оказалось, что там полиции уже нет.