Ромен Гари, хамелеон

Сородичи-евреи, я на самом деле не вправе давать вам гарантии. Но у главного раввина Каплана — что вызвало возмущение — столько же прав вмешиваться в дела Израиля, дабы защитить своих единоверцев, чем у папы Павла VI — что не вызвало шока — вмешиваться в дела мусульманской Нигерии, дабы защитить местных католиков из Биафры.

А называть обитателей гетто «знающим себе цену и властным народом» мне до сих пор кажется не только и не столько гнусным, сколько смешным ^{615}.

<…> Находясь в свободной стране, где я могу свободно излагать свои мысли, скажу, что генерал де Голль совершенно сознательно открыл новую страницу в истории еврейского народа и, возможно, в истории антисемитизма. Всё опять можно. Всё начинается заново. Конечно, речь не идет о преследовании, а лишь о неприязни. Наступают времена не презрения, но подозрения ^{616}.

<…> нет ничего оскорбительного в том, что я отметил черты, позволившие этому сильному народу выжить и сохранить свою самобытность после девятнадцати веков притеснения ^{617}.

Зачем де Голль так поступил? Чтобы потешиться? Чтобы наказать израильтян за непослушание, а французских евреев — за то, что они временами выступали против него? Чтобы официально пресечь их робкие попытки получить двойное гражданство? Чтобы арабские страны купились на реальность еще парочки миражей? Может быть, он хочет дать еще несколько призрачных надежд арабским странам? Может, истинная мишень его нападок на евреев — США? Может, он хотел лишний раз испытать на верность тех, кто его поддерживал? Уж не возомнил ли он себя продолжателем дела Людовика XIV, который ненавидел протестантов, или якобинцев, которые так любили свободу, что запретили своим согражданам все прочие чувства? Понятия не имею. Но знаю, что всякий национализм, доведенный до определенной степени, в конце концов вынуждает иудеев (к которым я не отношусь, но которых не могу оставить в беде) к обособлению и самоизоляции ^{618}.

<…> Утверждение, что евреи и в рассеянии остались «знающим себе цену и властным народом», прозвучало настолько нелепо и немыслимо, что я отказывался верить своим ушам. Это евреи-то «знают себе цену» — они, кого веками держали в гетто, для кого был закрыт путь к большинству профессий, кто в любой момент мог стать жертвой преследований — которым, впрочем, если верить словам генерала, они сами же и «способствовали» или, еще лучше, «содействовали»?! Я не обвиняю генерала де Голля в антисемитизме — я обвиняю его в том, что он если и не споспешествует распространению антисемитизма, то по крайней мере потворствует ему ^{619}.

Мне кажется, что когда де Голль впадал в гнев, в его поведении возникала некая bitchery — какая-то почти женская злость, подлая, злопамятная и желчная, а когда он вновь обретал способность рассуждать логически, все его действия основывались на обиде. У этого человека помимо других талантов был талант хранить обиду. Я и на секунду не могу представить себе, что де Голль бросил Израиль на произвол судьбы из-за нефти или ради торговли вооружениями с арабами.

В интересах своего «темного происхождения» я решил встретиться с де Голлем. Я сказал ему: «Генерал, я расскажу вам одну историю: жил-был хамелеон, его посадили на что-то зеленое — и он позеленел, посадили на синее — и он посинел, посадили на коричневое — и он стал коричневого цвета, а когда его посадили на шотландский плед, он лопнул. Так не могу ли я узнать, что конкретно вы понимаете под „еврейским народам“ и означает ли это, что французские евреи — это какой-то другой народ?» Он воздел руки к небу и ответил: «Ромен Гари, когда мы говорим о „еврейском народе“, мы всегда имеем в виду библейский народ». Он умел слукавить.