«И весною взойду...» (ЛП)

Свою задумку Петр Драчев аргументировал так: «Я старался, чтобы во всем присутствовала символика, образность. Чтобы хотелось задуматься, порассуждать, глядя на эти статуи и цепи. Статуи печальных женщин — это образы Матери, Сестер и Муз, которые не хотят отпускать от себя Анатоля. А цепи для чего? Он все время чувствовал себя творчески скованным, ему было тесно в том окружении, в котором находился, он все время стремился вырваться из разных стереотипных цепей, которые мешали ему ощущать себя свободным и самостоятельным. К тому же Анатоль не любил излишней помпезности и забронзовелости во всем, пусть каждый, кто пройдет мимо могилы, задумается, почему здесь появились цепи и эти печальные женские фигуры. Не роскошно, но оригинально. Пройдите по кладбищу — ни у кого подобного не увидите. Толя, думаю, не обидится».

Действительно, все было так, как предсказал Петр. Люди останавлива­лись, удивлялись, наверняка, молча сочувствовали родственникам покойного: «Наверное, бедно живут, не было за что более дорогой и лучший памятник поставить». Но разве можно прислушиваться к тому, что говорят посторон­ние люди? Все было спокойно у могилы Толи, пока не приехала из деревни его мама. Увидев могилу сына, она в растерянности опустилась на колени и запричитала: «А за что же это моего Толечку, моего сыночка любимого, как того острожника, такими тяжелыми цепями сковали? Как он будет ходить и дышать на том свете? Кто додумался до этого? Что же он такого плохого сделал вам, люди? Неужели тебе, сыночек, вечно страдать в этих цепях, под камнем этим? Неужели ты заслужил, чтобы так не по-людски обошлись с тобой».

Не помню почему, но в тот день я не был там. Про этот материнский плач у могилы сына рассказал мне сам Петр Драчев. Напрасно он и невестка Валя старались успокоить взволнованную мать, убедить, что во всем есть символи­ка, глубокий смысл и соответствующий подтекст, что все дело не в денежных расходах, что все подчеркивает, чем была отличительной, понятной и близкой читателям поэзия Анатоля, — все же не смогли переубедить. Мать поехала домой с неприкрытой обидой и на невестку, и на Толиных друзей, мол, сде­лали памятник Толе, лишь бы отцепиться. «Будем думать, — сказал тогда озабоченный Петр. — Мать хочет, чтобы ничего не выдумывали, а поставили такой памятник, как у людей. Пообещали, что переделаем все.»

«У паэтаў ёсць такое права...»

«Жывыя ідуць наперад.» Это строка из стихотворения Кастуся Киреенко военных лет. К сожалению, терять друзей и соратников, навсегда расставаться с ними приходится не только на полях сражений. Неумолимость судьбы, преж­девременное расставание с жизнью. Одним — больше, другим — меньше, третьим — совсем мало. Анатоль, как ни печально это сознавать, — из числа последних. Но, однако, время земной жизни не останавливается. Живые идут вперед, чтобы пройти по родной земле «каронаю снапоў каранаванай», «ад першай да апошняй паласы» и за себя, и за тех, кто шел по ней, да не дошел, перешагнул черту, за которой Вечность и Память. Казалось, обе — как сестры родные, но вторая из них владеет невероятной способностью, не всегда уте­шительной, как и Слава. К одним она, эта замечательная и лучезарная Слава, приходит очень рано и — нередко случается — так же рано покидает их. К другим приходит позже, когда кто-то не просто горит желанием, а жаждет оказаться у нее на виду, из кожи вон лезет, чтобы покупаться в ее сияющих лучах, чтобы возвыситься, добиться с ее помощью того, чего еще не смог добиться. Третьих находит, когда они уже не могут ни услышать, ни ощутить ее. Хотя бы на мгновение, да погреться в ней, укрытые землей и вечностью. Такое почему-то случается чаще. Это зависит уже от людей, от того, какое у них сердце, какая у них память.

Не пытаюсь утверждать категорично, но, подумав, все же соглашусь с мыслью, что ему, Анатолю Сербантовичу, было подарено судьбой и фортуной занять парнасскую очередь к ранней и прижизненной Славе, даже в какой-то степени прочувствовать, пожить в ладу от близкого соседства с ней, погреть­ся под ее лучистым крылом, хотя бы немного почувствовать, какая она «на вкус».

Хотя сам Анатоль, в чем-то повторяя Владимира Маяковского: («Мне наплевать на бронзы многопудье.»), в молодом запале заявил: «У паэтаў ёсць такое права, // І яго нам нельга забывать: // Напляваць на грошы і на Славу. // І на вечнасць нават напляваць», и тем не менее он все же чувствовал, что Славой не обижен. Ну, если не Славой, так читательским вниманием и признанием, даже любовью — это бесспорно. А что важнее — неуловимая, капризная Слава или людское признание? Он сам пытался разобраться в этом хитросплетении призрачного и неуловимого, реального и живого. Хотя и немного наивно, по-мальчишески, как это мог себе позволить, словно играя в прятки с ней, и все же домогался разговора с молчаливой Славой, ждал ответа.

Дабрыдзень, Слава!

Што ж маўчыш?

Ці ў мяне не тыя песні,

Ці мне той груз не па плячы,

Які раней паэты неслі?..

Няўжо, скажы, і я не той,

Няўжо я з тых, якіх так многа?..

Ківае Слава галавой

І не гаворыць мне нічога.

Я не крыўдую.

Будзь, як дым!

І хоць вянок прасіць твой — сорам,

Чаго ж нам сорамна дваім,

І ні аб чым мы не гаворым?

Не надолго ли затянулось это молчание?.. И все же, как бы ни складыва­лась жизнь, как бы ни менялись взгляды и отношения людей к творческим личностям, к их наследию, есть еще одна выверенная столетиями истина: не все, что было создано талантливо, было его жизнью и призванием, теряется во времени. Повезло ли Анатолю, не стала ли длинной дорога к нему и его поэзии для нас, современников, которые живут в сегодняшней суетливой действительности? Однозначно утверждать не берусь. Но к размышлениям и выводам все же прийти можно.

«І вясной узыду...»

Помню, кажется, это было в мае, ко мне в редакцию пришел молодой человек. С виду — вчерашний школьник. Назвался Сергеем Ковалевым. Сказал, что учится на белорусском отделении филфака. Заканчивает первый курс.

— Меня прислала наша преподавательница Ольга Васильевна Козлова. Хотим пригласить вас на литературный вечер, посвященный памяти Анатоля Сербантовича. В этом году исполняется сорок лет со дня его рождения. Ольга Васильевна сказала, что вы учились с ним какое-то время, часто встречались, дружили. И вам, конечно, есть что рассказать нашим студентам. Вечер будет вести Ольга Васильевна. Она расскажет студентам о творчестве Анатоля Сербантовича, прочитает его стихи, которые ей очень нравятся, потом я прочитаю доклад. Ну, не доклад, а мои заметки о творчестве Анатоля Сербантовича. С интересом послушаем ваши воспоминания. Студенты прочитают стихи поэта, они нравятся многим. Если придете, увидите, как мы подготовились.

Как я мог отказаться?

Студенческая аудитория по улице Красноармейской, где тогда находился филфак, куда и сам когда-то вечерами торопился на лекции, в тот раз была тесноватой. Стульев и столов, что обычно стояли в ней, оказалось мало, поэ­тому с полдесятка заняли их в соседних аудиториях. Стоял небольшой стенд с книжками и журнальными публикациями Анатоля Сербантовича. Привлекал внимание наклеенный на картонку портрет. Скромно, но довольно пристойно, наглядно, с уважением к памяти поэта, который так мало пожил, но успел оставить след в нашей литературе.

Все было так, как рассказывал мне Сергей Ковалев, приглашая на встречу. Открыла вечер приветливая, любимая студентами Ольга Васильевна. Свои заметки прочитал Сергей, и не просто заметки, а курсовую работу по твор­честву поэта. Поделился воспоминаниями и я. Старался не кривить душой, а рассказал обо всем, что раскрывало образ поэта, позволяло увидеть его таким, каким он был в жизни.

Конечно, стихи читали в основном девушки, поэтому в их декламации перевешивала в основном лирика, наиболее близкая их чувствам и настро­ению, которая, как мне казалось, трогала слушателей, словно разговарива­ла с нами голосом и сердцем живого поэта, голосом красоты и молодости, романтической возвышенности и влюбленности. Казалось, не они, а он сам проговаривал строки, стоя перед аудиторией, словно ученик перед классом, волнуясь и взвешивая каждое слово, наполняя верой в силу жизни каждую строку.