Самолет уходит в ночь

Полка остатки, как громада,

Гранитно замерли в строю.

Кто здесь в строю, мы все из ада,

Мы и теперь еще в бою...

...Нам спины ливень сек свинцовый,

Слепил глаза поток огня,

Но самолет многопудовый.

Покорно слушался меня.

И, нашей яростью повержен,

Разжался танковый кулак!

Такой исход был неизбежен,

Ведь бой неправый вел наш враг

И командир, он сам из боя

Устало глядя на зарю,

Сказал: «Вас меньше стало вдвое,

За бой я всех — благодарю!»

Да, благодарность фронтовая

Имеет золота отлив.

И пусть лишь в памяти живая,

Одна — для мертвых и живых.

Награды этой незаметной

Не поместишь с медалью в ряд,

Но блеск отваги беззаветной

Все сорок лет хранит солдат!

И вспоминается год 1941-й, 18 сентября.

Откровенно говоря, на это число — 18 сентября 1941 года — у нас-то, то есть у моего экипажа, и благодарностей еще не было. Если не считать той, что по ходу действия нам объявил командующий ВВС 10 августа... Это когда у самолета в дренажной канаве шасси оторвало, а генерал решил, что мы его убрали вовремя.

Дело в том, что первый наш боевой вылет и выпадает на этот день — 18 сентября. Боевое крещение в Великой Отечественной войне. Первый из всех будущих 311 вылетов.

Экипажу приказано вылететь в район города Демянска Новгородской области.

— Произвести разведку, — поставил задачу командир. — Если обнаружите большое скопление вражеских войск — нанести удар. И немедленно сообщить по радио о результатах наблюдений.

Накануне вылета вместе с Куликовым проложили по карте маршрут, уточнили все детали полета.

Погода была хмурая, осенняя, на редкость плохая, Моросил дождь.

— Отменят, наверное, вылет, — сокрушался по пути на аэродром Саша Панфилов.

Но никто ему не ответил. Хотя и думали об этом все. Волновались, как бы не пришлось вернуться.

Нет, вылет не отменили. Груженный бомбами, Ер-2 тяжело оторвался от земли. Берем курс на запад. Традиционного круга не делаем: в целях маскировки строго-настрого запрещено задерживаться над аэродромом даже на минуту.

Летим над осенней землей. Внизу в черной вуали перелески. Будто трещины земли, извилины оврагов. На длинном марше колонны лесополос. А рядом другое движение — по дорогам к фронту идут автомашины. Упорно, сосредоточенно ползут они по раскисшей от дождя земле.

— Подлетаем к линии фронта, — раздается в наушниках шлемофона голос Куликова.

— Ясно.

Для маскировки захожу в облака.

— До цели — тридцать минут, — снова докладывает Сергей.

Начинаю пробивать тучи — грязные, косматые. Они прямо-таки ложатся на землю. Поэтому идем над самыми верхушками деревьев. Отыскиваем заданный объект.

Вот тут-то впервые за войну я и увидел фашистов с воздуха. Но, считай, лицом к лицу. Они бродячими волчьими стаями рыскали всюду — в лесу, по дорогам, посматривали вверх, видимо, не думали, что в такую погоду можно летать. Тем более — русским. Ведь все им тогда трубили: авиации у русских уже нет — уничтожена.

— Вишь, как прогуливаются! — слышу голос Панфилова.

— Без команды не стрелять, — предупреждаю строго.

У самого все кипит внутри. И настроение экипажа — такое же.

Под нами — шоссе. Летим над ним. Внимательно просматриваем местность. Демянск. Под крыльями бомбардировщика мелькают мокрые крыши. Город пустынен. Ни души. Только дома. Э, нет! К центру — огромное скопление вражеских танков, артиллерии, автомашин. На одной из площадей выстроились колонны солдат. Видимо, готовятся к маршу. Увидев наш самолет, фашисты стали разбегаться в разные стороны.

— Бросай бомбы! — командую штурману.

— Зайди еще раз, — просит Куликов.

— Что это тебе, полигон? — сердито кричу Сергею.

Но тот невозмутим.

— Развернись, пожалуйста, — просит он. Радируем командованию о своих наблюдениях и «вновь берем курс на цель. По самолету открывают ураганный огонь зенитки. Снаряды рвутся слева, справа, спереди, сзади, а маневрировать нельзя, штурман ведет прицеливание. Теперь его воля. Он командует, куда и на сколько градусов довернуть самолет.

— Чуть правее — один градус... — слышу его голос. — Так держи... Хорош... Теперь — левее градуса на полтора... Отлично!

Спокойствие штурмана передается всем. Я крепко сжимаю штурвал.

— Открываю бомболюки, — докладывает Куликов. И кажется, что самолет, как грузчик, сбросивший с плеч тяжелую ношу, облегченно вздыхает. Машина рвется вверх. И тут раздается оглушительный треск: снаряд! Через мгновение еще удар. И еще. Один за другим.

— Товарищ командир, — кричит Панфилов, — в кабине полно дыма, все горит!

— Без паники, Саша! — А сам думаю: «Неужели конец, отвоевались?!»

Решение созревает мгновенно. Притворяюсь сбитым. Кладу машину на крыло, чтобы быстрее потерять высоту. А терять-то нечего.

— Саша, выводи! — Это голос Куликова. — Выводи, Саша, — земля!..

С трудом у самой земли выравниваю самолет. Иду буквально по крышам. Беру курс на восток. Маневр удался. В дураках остались гитлеровцы. Кстати, позже я часто пользовался этим приемом: делал вид, будто меня подбили, и всегда мне удавалось обмануть фашистских зенитчиков.

— Товарищ командир, — виноватым голосом докладывает Панфилов. — Очаги пожара ликвидированы.

Понимаю, ждет выволочки за минутную слабость. Хотя что тут ругать. Таково было боевое крещение огнем. И каким огнем!

— Хорошо, Саша, — говорю обычным тоном и добавляю: — Спасибо.

Пожар-то погасили. Но возникает новая опасность — появляются перебои в работе одного мотора. Я заметил: еще над целью упали обороты и он потерял половину мощности. И вот теперь самолет начало трясти. Вся надежда на исправный мотор. Исправный ли? Но пока работает хорошо. Дотянет ли хотя бы до своей территории? Лететь-то еще долго.

Дотянули. И не только до своей территории. Даже до аэродрома. А когда приземлились, вышли из машины, посмотрели на бомбардировщик и ахнули: потрепан он был изрядно, чтобы не сказать изрешечен. Две дыры в кабине стрелков, множество мелких пробоин в фюзеляже, отбит один киль с рулем поворота, повреждены бензобаки. А то, что колеса тоже были разбиты пулями или осколками снарядов, я почувствовал сразу же после приземления. Самолет как-то непривычно вилял хвостом» пытался стать на нос, а когда скорость уменьшилась, его начало трясти и бросать в разные стороны.

Но как бы там ни было, мы на своем, родном аэродроме. К самолету спешила легковая автомашина.

— Ребята, командир. Быстро строиться. Я спрыгнул на землю, построил экипаж и подбежал к машине, чтобы доложить командиру.

— Товарищ полковник, — начал было я на ходу, но Новодранов жестом показал мне на рядом с ним стоявшего незнакомого офицера.

Я посмотрел на него и растерялся. Почему докладывать ему?

Мое замешательство, наверное, было очень заметным. Из затруднительного положения помог выйти сам незнакомец. Смотрел он на нас внимательно и даже ласково. А потом спокойно представился:

— Голованов. — И добавил: — Командир дивизии. А мне доложить так и не удалось. Надсадно урча и сердито кашляя, к нам выкарабкался трактор. Техники зацепили трос и потянули наш изуродованный самолет на стоянку ремонтировать.

Командир дивизии стал с нами беседовать. Александр Евгеньевич вел разговор так, что сразу расположил к себе. Он подробно расспрашивал о полете. Его интересовало, как мы в плохую погоду отыскали цель, как вышли на свой аэродром, какие средства и способы навигации для этого использовали. Командир нашел хорошего собеседника в лице нашего штурмана. Когда разговор коснулся радионавигации, наш Сергей так увлекся, что и о военной субординации забыл. Он размахивал руками, вертелся, спорил. Командир полка стоял в недоумении. Приезд комдива — и такое поведение Куликова! Новодранов подал мне знак, мол, призови-ка своего штурмана к надлежащему порядку. Я понимал: нужно остановить увлекшегося Куликова незаметно для других. И вот, улучив подходящий момент, толкнул Сергея ногой. А. Е. Голованов это заметил, замахал рукой: