Мемуары

Причины этого благоволения стали известны нам самим лишь накануне смерти Короля. Он рассказал о них Королеве. Ими оказались две [35] истории, приключившиеся со мной по выходе моем из коллежа, о которых я не стал упоминать, посчитав, что сами по себе, не имея касательства ни к каким другим делам, они не заслуживают даже мимолетного вашего внимания. Я принужден рассказать о них теперь, потому что судьбе угодно было, чтобы они повлекли за собой множество последствий, куда более значительных, нежели этого должно было ждать по естественному ходу вещей. Скажу вам более, в начале своего повествования я, правду говоря, совсем забыл о них, и только упомянутые последствия оживили их в моей памяти.

Немного времени спустя после того, как я выпущен был из коллежа, лакей моего наставника, бывший моим tercero (сводником (исп.)), нашел для меня у одной продавщицы булавок четырнадцатилетнюю племянницу, девушку удивительной красоты. Показав ее мне, он купил ее для меня за сто пятьдесят пистолей 78 , снял для нее маленький домик в Исси и поселил с ней свою сестру; я отправился туда на другой же день после того, как она там обосновалась. Я нашел ее в страшном отчаянии, что меня ничуть не удивило, ибо я приписал его стыдливости. На другой день я, однако, обнаружил в ней то, чего не ждал, а именно ум, еще более поразительный и необычайный, нежели ее красота, превзойти которую было нелегко. Девушка говорила со мной разумно, благочестиво и без гнева, плакала она, однако, только когда не могла удержать слез. Тетки своей она боялась настолько, что мне стало ее жаль. Меня восхитил ее ум, а потом и ее добродетель. Я домогался ее лишь для того, чтобы ее испытать. И устыдился самого себя. Дождавшись ночи, я посадил ее в карету и отвез к своей тетке Меньеле, которая поместила ее в монастырь, где она и умерла лет через восемь или десять в ореоле совершенной святости. Тетка моя, которой девушка призналась, что, запуганная торговкой булавками, она исполнила бы все, чего бы я от нее ни потребовал, была столь растрогана моим поступком, что на другой день рассказала о нем епископу Лизьё, а он в тот же день за обедом пересказал это Королю.

Вот первая из этих историй 79. Вторая была иного рода, но и она сделала не меньшее впечатление на Короля.

За год до этого первого приключения я отправился в Фонтенбло травить оленя со сворой г-на де Сувре, и, так как лошади мои сильно устали, я нанял почтовых, чтобы вернуться в Париж. Моя лошадь оказалась проворнее, нежели у моего наставника и лакея, которые меня сопровождали, и я первым прибыл в Жювизи, где велел оседлать лучшую из тамошних лошадей. Кутенан, капитан небольшого отряда королевской легкой конницы, человек храбрый, но сумасбродный и злокозненный, прибывший из Парижа также на почтовых, приказал конюху снять мое седло и заменить тем, которое принадлежало ему самому. Подойдя к нему, я объяснил, что уже нанял эту лошадь, но так как на мне была простая черная одежда с гладким воротничком, он принял меня за того, кем я и в самом деле был, [36] то есть за школяра, и вместо всякого ответа с размаха отвесил мне пощечину, разбив мне лицо в кровь. Я схватился за шпагу, он — за свою; после первых же ударов, которыми мы обменялись, он, поскользнувшись, упал; пытаясь удержаться, он кистью руки ударился об острый край какой-то деревяшки, шпага его отлетела в другую сторону. Я отступил на два шага и предложил ему поднять шпагу; он так и сделал, но поднял ее за лезвие, а мне протянул рукоятку, рассыпавшись в извинениях. Он еще удвоил их, когда прибыл мой наставник, объяснивший ему, кто я такой. Кутенан повернул обратно в Париж и отправился к Королю, который принимал его в любое время, чтобы рассказать Его Величеству это маленькое приключение. Королю оно понравилось, и он вспомнил о нем, как вы увидите далее, перед своей кончиной. А теперь я возобновлю прерванное повествование.

Благоволение ко мне Короля заронило в моих родных надежду, быть может, получить для меня парижское коадъюторство. Сначала они натолкнулись на решительное сопротивление моего дядюшки, человека мелкого, а следовательно, завистливого и упрямого. Они уломали его с помощью Дефита, его поверенного, и Куре, его капеллана, но совершили промах, расстроивший, по крайней мере в тот раз, все их усилия. Против моей воли они расславили о том, что архиепископ Парижский дал согласие на мое назначение, и даже допустили, чтобы Сорбонна, кюре и капитул изъявили ему благодарность. Это обстоятельство наделало много, даже слишком много шуму; кардинал Мазарини, господа де Нуайе и де Шавиньи воспользовались им, чтобы мне помешать, объявив Королю, что не должно приучать духовенство самому избирать архиепископов 80; и потому, когда маршал де Шомбер, первым браком женатый на моей двоюродной сестре, пожелал разведать обстоятельства, он понял, что надежды мои рушились. Король отозвался обо мне весьма благосклонно, но сказал, что я, мол, еще слишком молод, а дело приобрело слишком большую огласку, прежде чем дошло до него, и прочее в этом роде.

Некоторое время спустя мы обнаружили другое препятствие, более потаенное, но тем более опасное. Государственный секретарь де Нуайе, из трех министров пользовавшийся наибольшей милостью двора, был отъявленным святошей и даже, как полагали, тайным иезуитом 81. Он забрал себе в голову стать архиепископом Парижским, и, поскольку из месяца в месяц все ждали смерти моего дяди, который и в самом деле был очень плох, он решил на всякий случай удалить меня из Парижа, где я был, как он видел сам, всеобщим любимцем, и дать мне место, которое казалось бы и выгодным, и сообразным моему возрасту. Через отца Сирмона, иезуита и духовника Короля, он предложил Его Величеству назначить меня епископом Агда, в котором всего лишь двадцать два прихода, но который приносит более тридцати тысяч ливров. Король с радостью согласился и в тот же день послал мне указ о моем назначении. Признаюсь вам, я был в растерянности неописанной. Благочестие отнюдь не манило меня в Лангедок. Но отказ от назначения мог, как вы понимаете, повлечь за собой следствия, столь для меня неприятные, что никто не осмелился [37] бы мне его посоветовать. Я принял решение сам. Я отправился к Королю. Поблагодарив его, я сказал ему, что с великим страхом думаю о бремени пастырства в отдаленном краю, что по возрасту моему нуждаюсь в советах и наставлениях, которые нелегко получить в провинции. К этому я добавил все, что только можно измыслить. Мне повезло. Король не прогневался на мой отказ и сохранил прежнее ко мне благоволение. Это обстоятельство в соединении с отставкой Нуайе, который попался в западню 82, расставленную ему Шавиньи, оживило мои надежды на парижское коадъюторство. Но поскольку Король, назначив коадъютора Арльского, велегласно объявил, что не станет более назначать коадъюторов, мои приверженцы колебались и не торопили времени, тем более что здоровье Короля с каждым днем ухудшалось, а я имел причины возлагать большие надежды на Регентство.

Король умер 83. Герцог де Бофор, всегда бывший сторонником Королевы и даже ее воздыхателем, забрал себе в голову, что будет править королевством, на что был способен менее, нежели его лакей. Епископ Бовезский, самый глупый из всех известных вам глупцов, сделался первым министром и в первый же день потребовал от голландцев, чтобы они, если желают сохранить союз с Францией, приняли католическую веру. Королева устыдилась своего шутовского правительства. Она приказала мне предложить от ее имени первое место в нем моему отцу, но, видя, что он упорно отказывается покинуть свою келью в Ораторианской обители, предалась во власть кардинала Мазарини.

Надо ли вам объяснять, что мне не составило труда получить желанное место в ту пору, когда никому ни в чем не было отказа. Ла Фейад, брат того Ла Фейада, которого вы нынче встречаете при дворе, говорил, что у всех французов на языке было тогда всего четыре слова: «Как добра наша Королева!»

Госпожа де Меньеле и епископ Лизьё попросили для меня у Королевы место коадъютора, но она отказала им, объявив, что согласится на него только, если об этом будет хлопотать мой отец, который не хотел показываться в Лувре. Наконец он явился туда один-единственный раз. Королева при всех объявила ему, что покойный Государь накануне своей кончины распорядился, чтобы она вручила мне указ о моем назначении, и в присутствии епископа Лизьё сказал ей, что постоянно держал меня на примете с тех пор, как узнал о двух моих приключениях — с торговкой булавками и с Кутенаном. Казалось бы, какое отношение могут иметь подобные безделицы к архиепископству Парижскому? И однако, вот как чаще всего вершатся дела...