На далеких рубежах

-- А вы поселяйтесь здесь навсегда, кто ж вам мешает? Наоборот, еще в газетах похвалят: "Полковник в отставке навсегда поселился в Каракумах".

Струя воды, выбиваясь из шланга, наполняла глубокую лунку. Полковник выпрямился.

-- А что вы думаете? Остался бы, ей-богу, остался! Да вот Харитина моя все о своей Полтавщине сокрушается. Хочу, говорит, дожить свой век там, где росистым утром кукушка сизокрылая кукует. В родимую сторону тянет старуху, наездилась по белу свету. Всю жизнь таскал ее за собой. Где только не побывал! И в Уссурийской тайге, и в лесах Карелии, и в горах Забайкалья. А нынче вот в пустыню забрались.

-- Такова наша доля, жизнь военных, -- ничего не поделаешь! -сочувственно протянул Гришин, стараясь задобрить полковника.

-- Да нам, офицерам, что! Где служба, там и дом. Где полк, там и семья.

Майор Гришин думал, как повернуть разговор в нужную сторону. И наконец решился:

-- У меня дело к вам, Семен Петрович. Так сказать, наедине желательно обмозговать кое-что.

Полковник перетащил шланг в другое место.

-- Дело, говорите? -- Он положил шланг на землю, направил струю воды в оросительный ровик и удобно уселся в плетеное кресло под карагачем.

-- Слушаю вас, Алексей Александрович.

Гришин вытер платком влажные руки и приступил к разговору:

-- Дело касается вашего нового помощника. Как вам известно, у меня с ним была беседа, кроме того, я принимал зачет по району полетов, а сегодня летал в зону. Вот кое-что и прояснилось.

-- Ну, ну, интересно!

-- Вы знаете, Семен Петрович, каких усилий стоило мне добиться, чтобы потушить в полку аварийность, чтобы нас с вами не ругали ни за полеты, ни за документацию. Беседу с Поддубным я записал. Допустим, что можно было обойтись и без этих записей. Допустим. Но он заявил мне сразу: "Не нравится, дескать, мне это ваше бумагомарание!" Прямо с вызовом каким-то заявил!

Семен Петрович недовольно поморщился.

-- Незачем было записывать, Алексей Александрович. Мне, по правде говоря, тоже не нравится эта ваша затея. Бессмысленным формализмом веет от нее. Я уже давно собирался сделать вам замечание по поводу этой нелепой писанины, плюньте вы на нее!

Штурман заерзал на стуле.

-- Но разве не за бумаги нас побили, в частности вас, Семен Петрович?

-- Разные бывают бумаги. Нужные надо оформлять как следует.

Гришин помолчал, обдумывая свой ответ.

-- Ну что ж, плюнуть так плюнуть, -- сказал он обидчиво. -- Вам виднее. Вы командир, единоначальник. Но, собственно, и не в бумагах главное. Допустим, что я не все продумал. Допустим. Но в каком тоне он разговаривал со мной! Еще не успел переступить порог полка, как уже и то ему не по душе, и это не нравится...

-- Что же именно ему не нравится?

-- Ну, например, что у нас план боевой подготовки не выполняется...

-- А вам это нравится?

-- Конечно, нет!

-- И мне тоже. Так в чем же дело? Значит, хорошо, что у офицера уже болит душа за свой полк. Значит, лучше возьмется за дело. А что касается тона, то, на мой взгляд, он все-таки умеет разговаривать. Академию закончил, офицер культурный. Я с ним беседовал, знаю.

Гришина начинало раздражать то, что полковник не соглашается с его доводами и явно тянет на сторону своего нового помощника.

-- Вы еще увидите, Семен Петрович, как он за дело возьмется! -- сказал Гришин многозначительно. -- Не утешайте себя тем, что я выставил ему по всем элементам отличные оценки. В нормативы курса боевой подготовки он уложился. Но у него чересчур резкий пилотаж. Его действия с арматурой кабины слишком уж энергичны.

Полковник ухмыльнулся в усы:

-- Так ведь это хорошо! Таким и должен быть пилотаж летчика-истребителя. И было бы очень жаль, если бы он летал, как утюг.

-- Он так и летчиков будет учить!

-- Вот и отлично!

-- Сегодня резкий, энергичный пилотаж, а завтра -- что хочу, то и делаю в воздухе, как Телюков, так, что ли?

-- Поддубный и Телюков, -- сказал полковник строго, -- это пока небо и земля. И не следует преждевременно гадать, как он будет обучать летчиков. Поживем -- увидим.

-- Однако гонор у Поддубного налицо, Семен Петрович, и мой долг -предупредить вас об этом. А там -- как знаете. Вы командир -- не мне учить вас. Я говорю с вами, как видите, с глазу на глаз и совершенно не имею намерения подрывать авторитет вашего помощника.

-- Охотно верю, Алексей Александрович. Приму во внимание ваши замечания. Послезавтра сам слетаю с Поддубным, присмотрюсь, что он за птица в полете.

-- Присмотритесь, Семен Петрович, да повнимательнее...

Гришин собрался уходить, но командир остановил его:

-- Алексей Александрович, а почему вы не допустили к полету в составе пар лейтенантов Байрачного и Калашникова?

-- Потому, что плохо подготовились, -- сказал Гришин. -- Не ответили на ряд моих контрольных вопросов на розыгрыше полета.

-- Например, каких?

-- Байрачный не знал самой высокой точки Копет-Дага...

-- Не знал? -- переспросил полковник.

-- Не знал, -- повторил Гришин.

-- Плохо, но, на мой взгляд, все же это не могло служить помехой. Ведь этот вопрос не касается непосредственно групповой слетанности?

-- Так-то так, Семен Петрович. Но, допустим, что молодой летчик оторвался от ведущего и заблудился. Допустим. Вот вам и предпосылка к происшествию.

Полковник тяжело вздохнул:

-- С ночной подготовкой отстаем. С огневой отстаем. С обучением молодых летчиков также отстаем. В соседних полках молодые уже летают в парах, а у нас до сих пор в одиночку.

-- Успеем, Семен Петрович. Не завтра же война. Главное -- избежать аварийности.

Полковник исподлобья окинул взглядом Гришина, покряхтел, встал и принялся за свое дело, прислушиваясь к музыке.

На пианино играла Назык, девятилетняя туркменка, мать которой работала прачкой на авиационной базе. Лиля очень любила ее. Такая славная девочка! Глаза черные-черные, как два спелых терна, волосы заплетены в тонкие косички-веревочки. Лицо, шейка, руки покрыты бронзовым загаром.

Назык чувствовала себя в коттедже полковника как дома. Все ее тут ласкали, баловали. Даже Семен Петрович, далекий от чувства сентиментальности, часто брал ее к себе на колени, что было высшим проявлением благосклонности.

Три года назад Лиля впервые усадила Назык за пианино, решив учить ее музыке. Это была, безусловно, очень одаренная девочка. И вот Назык проходит уже курс по программе второго года обучения, несмотря на то, что учительница занимается с ней только во время каникул.

В этот вечер Назык, воспользовавшись приездом своей учительницы, сдавала ей зачеты. Лиля внимательно вслушивалась в ее игру и гордилась своей ученицей.

Но тут ее внимание привлек офицер, который приближался к палисаднику.

"Телюков", -- подумала Лиля и поморщилась.

Еще прошлым летом он обратил на нее внимание. Выйдет Лиля на танцы -он тук как тут. Запишется в кружок художественной самодеятельности -глядишь, и он уже в этом кружке.

-- Я, Лилечка, Шаляпин номер два, -- как-то прихвастнул Телюков. -- Вот послушайте, как я пою "Эй, ухнем". Аккомпанируйте, пожалуйста, и не обращайте внимания, если на первый раз пущу петуха...

-- У Шаляпина был бас, а у вас тенор.

-- Я ж и говорю -- Шаляпин номер два, у него, кажется, был баритональный бас...

-- "Эй, ухнем" не для вашего голоса. И не лирический и не драматический у вас тенор, как вы считаете, а самый обыкновенный...

--Обыкновенного, Лилечка, не бывает. Либо лирический, либо драматический. Скорее драматический: по внутреннему содержанию. Моя покойная мамаша обожала семейные драмы. Как только, бывало, отец после получки вернется под мухой из закусочной -- так и драма. Как домашний драматург, она славилась на весь рабочий поселок.

-- Так вам, скорее, надо выступать в роли конферансье.

-- Могу и в этом жанре. Откровенно говоря, способности у меня разносторонние.