На далеких рубежах

Гришин крепко держался своих взглядов. Обдумав все хорошенько, Поддубный решил поговорить с ним начистоту.

-- Давайте, Алексей Александрович, -- сказал он, -- вместе обмозгуем, что нам дальше делать. Скажу без обиняков: не нравятся мне ваши мероприятия, касающиеся бароспидографов и лунных ночей. Получается не учение, а, извините, черт знает что. Я говорю прямо -- не взыщите -- наушничать не в моих правилах.

Гришина всего передернуло при этих словах.

-- В атаку, значит?

-- В атаку, Алексей Александрович. Авиация поднялась в стратосферу, обогнала и оставила позади скорость звука, а вы бароспидографы подсовываете летчикам, чтобы они, как воробьи, под крышей летали.

-- Кто высоко взлетает, тот низко падает...

-- Чепуха.

-- Народная мудрость говорит...

-- Мудрость эта не касается авиации.

-- Допустим, но все ж смотрите, чтобы не пришлось и вам упасть...

-- За меня можете не волноваться.

-- Ну и вам не следует беспокоиться обо мне, -- вскипел Гришин, нервно хватаясь пальцами за пуговицы кителя. -- Я не лезу в ваши стрелковые дела, хотя обязан по долгу службы. Тем более вы не должны вмешиваться в мои.

-- Я хотел поговорить, Алексей Александрович, ведь дело касается не лично нас с вами, а всего полка...

-- На то есть командир! -- отрезал Гришин.

-- Ну что ж, в таком случае -- извините. У меня были самые лучшие намерения... Я понимаю: тяжело потерять летчика. Осторожность в нашем деле ох как нужна! Но ваши мероприятия не выдерживают никакой критики. Это знает и видит каждый летчик, не говоря уже о командирах.

Разговор этот происходил наедине. Поняв бесполезность своего мероприятия, Поддубный решил и впрямь не вмешиваться не в свое дело. В конце концов, не он ведь отвечает за полк. Есть командир. А он всего-навсего помощник командира по строго определенной службе. Добился того, что Гришин не препятствует ему организовывать и проводить воздушные бои по своему усмотрению -- и то достижение. Чего ж еще надо? Зачем требовать больше положенного?

Бывает так: уступишь однажды, войдешь, так сказать, в сделку со своей совестью, а потом всю жизнь внушаешь себе, что ты, дескать, человек маленький, свое дело знаешь и выполняешь его честно, чего ж еще? Пусть другие поступают по своему разумению. Такие люди часто преуспевают по службе, потому что никого из начальства никогда и ни в чем не беспокоят и во всем с ним соглашаются беспрекословно.

Но Поддубный не принадлежал к таким людям. Он всего себя отдавал службе и терпеть не мог тех, которые работали серединка наполовинку. Он никогда не заботился о своем личном благополучии. Был в летном училище -- душой болел за успехи каждого курсанта, а стало быть, и за общий успех. Прибыл в полк -сам ни разу не струсил в полете и не менее, чем врага, презирал трусов и хитрецов. Однажды его ведомый летчик, будучи поднятый по тревоге, побоялся летать над морем на предельную дальность и передал по радио, будто бы в самолете забарахлил мотор.

-- Шкурник ты! -- воскликнул Поддубный, когда летчик возвратился из полета, и так тряхнул его, что тот побледнел.

Таким был Поддубный прежде. Таким остался и теперь.

И вскоре, верный своей натуре, он вновь сцепился с Гришиным.

Это было во время ночных полетов.

Летали летчики-перехватчики.

Поддубный еще на старом месте службы овладел радиолокационным прицелом и участвовал в таких полетах. Но уже первый вылет вызвал в нем жгучую досаду. В самый ответственный момент, когда цель появилась на индикаторе, штурман-наводчик неожиданно отдал приказ летчику-"противнику" обозначить себя в воздухе лучом фары.

-- Для чего вы отдали такой приказ? -- накинулся на штурмана Поддубный, спустившись на командный пункт.

Штурман-наводчик, склонившись над планшетом, производил в этот момент расчеты и поэтому ответил не сразу:

-- Чтобы вы не наткнулись на "противника". Таков приказ майора Гришина.

-- Где майор?

Солдат-планшетист указал на дверь влево.

Гришин разговаривал с кем-то по телефону. Поддубный подождал, пока он положит трубку.

-- Кто и когда, -- без обиняков приступил к нему Поддубный, -- кто и когда давал указание, чтобы "противники" обозначали себя фарами?

Гришин поднял усталые глаза.

-- Допустим, я давал такие указания. Допустим. А в какой мере это вас интересует?

Поддубный едва сдерживал готовый прорваться гнев.

-- Меня это не только интересует. Меня возмущает!

-- Вот как! Мы, можно сказать, вашу жизнь оберегаем, а вы голос повышаете...

-- Это не учение! Это черт знает что! Предположим, что летит не условный, а реальный противник, вы тоже скомандуете ему: "А ну-ка, любезный мистер, блесни-ка фарой, мы увидим тебя и собьем". Так, что ли, по-вашему? На дураков рассчитываете?

-- Я посоветовал бы вам, товарищ майор, как помощнику по огневой и тактической подготовке, заниматься своими мишенями и не поднимать шум здесь, на КП. Не мешайте нам.

-- Не мешать вам заниматься упрощенчеством?

Гришин, как делал это и прежде, демонстративно отвернулся.

Поддубный вскипел:

-- Я напишу жалобу генералу Щукину!

-- Пишите, -- равнодушно ответил штурман. Но, помолчав, сообразил, что жалоба все-таки реальная вещь, и сразу переменил тон.

-- Иван Васильевич, -- сказал он, теребя шевелюру всей пятерней, -- вы все-таки не забывайте, что в воздухе противник условный. Собственно, ведь никакого противника нет. Два летчика, выступающие с двух сторон. Два наших советских летчика. Подумайте, стоит ли рисковать? Наткнутся друг на друга в воздухе -- вот вам и конец: сразу две катастрофы. В армии узнают, до Москвы дойдет, за летчиков будем отвечать своими головами.

-- Но ведь так мы никогда не научим летчиков перехватывать ночью самолеты!

-- Как это не научим? Разве фара мешает ловить "противника" в прицел?

-- Какая уж там ловля, если "противник" обозначает себя фарой! И откуда вы взяли, что летчики могут налететь друг на друга? Ведь имеется же бортовой радиолокационный прицел. Нет, Алексей Александрович, учить летчиков и штурманов-наводчиков, как учите их вы, мы не имеем права. Так мы никогда не подготовим их к суровым испытаниям современной войны, и с вашими доводами я в корне не согласен. Дело это принципиальное, речь идет о нарушении главного принципа боевой подготовки, и я самым решительным образом буду выступать против нарушения.

-- Это дело мы как-нибудь утрясем, -- примирительно сказал штурман. -Поговорим с полковником. Возможно, придумаем что-либо иное...

-- Да, с полковником так или иначе придется поговорить, -- согласился Поддубный.

Выйдя с командного пункта, он направился к стоянке самолетов, где случайно натолкнулся на лейтенанта Байрачного.

-- А вы что здесь делаете?

-- Любуюсь, товарищ майор, как летают. Никогда не доводилось подыматься в ночное небо. Хоть бы вы провезли когда-нибудь на "спарке".

-- Придет время -- провезу. А в паре летаете?

-- Вылетал уже, и неплохо, -- похвалил комэск. -- И вам за помощь спасибо, товарищ майор.

-- Поезжайте домой.

-- Есть, ехать домой!

У одного самолета стояла группа авиационных специалистов.

Кто-то декламировал:

Нет, я не Пушки, я иной,

Еще неведомый избранник,

По штатной должности -- механик,

Но с поэтической душой...

Интересно, кто ж это там с поэтической душой?

Майор включил фонарик.

Поэт-декламатор шмыгнул в сторону и скрылся в темноте.

Полеты продолжались.

Далеко за горизонтом, обозначая взлетно-посадочную полосу, уходили два длинных ряда аэродромных огней. Искрами стожар переливалось посадочное "Т". Над аэродромом сновали красные, зеленые и белые светлячки -аэронавигационные огни самолетов.

Ляжет на взлетную полосу луч прожектора, осветит ее самолету, планирующему на посадку, и снова погаснет, как только тот закончит последний этап своего полета -- пробег.