Горький

Причем записывались спустя девять лет (почему так поздно?) после кончины Горького. Порой самые простые чувства потрясают куда сильнее самых драматических страстей. И спустя девять лет воспоминания Липы дышат жалостью и нежностью земной женщины, уже немолодой — когда Горький умирал, ей было за пятьдесят. Она говорит о смерти не «всемирно известного писателя», кто когда-то воспел Человека как бога, как Титана, а несчастного, измученного страданиями человека.

«А. М. любил иногда поворчать, особенно утром:

— Почему штора плохо висит? Почему пыль плохо вытерта? Кофе холодный…»

Горький в последние дни и часы своей бурной, путаной и полной противоречий жизни чувствовал простую человеческую заботу Липочки и высоко ее ценил. Он называл ее «Липка — хорошая погода», утверждая, что «стоит Олимпиаде войти в комнату, как засветит солнце».

В ночь, когда умирал Горький, разразилась страшная гроза. И об этом тоже «Липка — хорошая погода» вспомнила спустя девять лет так, словно это происходило вчера… Пожалуй, только из ее воспоминаний можно прочувствовать предсмертное состояние Горького.

Олимпиада Дмитриевна Черткова: «За день перед смертью он в беспамятстве вдруг начал материться. Матерится и матерится. Вслух. Я — ни жива, ни мертва. Думаю: „Господи, только бы другие не услыхали!“»

За кого она так волновалась? За «железную» Марию Игнатьевну Будберг, которую не любила, так как ревновала Горького к ней? За Екатерину Павловну Пешкову, видавшую своего законного мужа в разных состояниях и, наверное, слыхавшую от него всякое? Так за кого же? За внучек! За Марфу и Дарью! Чтобы, не дай Бог, девочки не услышали ругани дедушки, не запомнили его таким.

«Однажды я сказала А. М.: „Сделайте мне одолжение, и я вам тоже сделаю приятное“. — „А что ты мне сделаешь приятное, чертовка?“ — „Потом увидите“. А вы скушайте, как бывало прежде, два яйца, выпейте кофе, а я приведу к вам девочек (Марфу и Дарью. — П. Б.). Доктора девочек к нему не пускали, чтоб его не волновать, но я решила — все равно, раз ему плохо, пусть, по крайней мере, у девочек останется на всю жизнь хорошее воспоминание о дедушке».

Внучек привели. Он с ними «хорошо поговорил», «простился». Волнующая сцена. Особенно если вспомнить, что невольной причиной последней болезни деда стали внучки, заразив его гриппом, когда он приехал из Крыма.

Сам виноват?

Встречавшие Горького на вокзале 27 мая 1936 года сразу заметили его плохое состояние. В поезде не спал. Задыхался. О болезни Марфы и Дарьи, живших тогда в особняке на Малой Никитской, Горького, разумеется, предупредили. Тем не менее — вот своенравный старик! — «к ним тайком прорвался». На следующий день поехали в Горки. Там чистый лесной воздух, необходимый больным легким, а в Москве шумно, пыльно.

И вообще «декадентский» особняк Рябушинского (тема особенно ярых и сладостных издевательств эмигрантской прессы, не забывавшей напоминать о «пролетарском писателе», жирующем в «роскошном дворце» купца-миллионера) Горький недолюбливал. Бывал в нем не очень охотно и главным образом по официальным причинам. Резиденция.

По дороге потребовал завернуть на кладбище Новодевичьего монастыря. Горький еще не видел памятника сыну Максиму работы Веры Мухиной. Олимпиада — как чувствовала! — стала возражать. Она не могла не обратить внимания, что от дома к машине Горький прошествовал как-то очень вяло. «У машины задержался, — вспоминает комендант дома на Малой Никитской И. М. Кошенков, — с трудом поднял голову, поглядел на солнце, вздохнул тяжело, после большой паузы протяжно сказал: „Все печёт“».

Тем не менее — на Новодевичье! Осмотрев могилу сына, пожелал взглянуть на памятник покончившей с собой жены Сталина Надежды Аллилуевой. Тем временем вдруг поднялся холодный ветер. Тут и секретарь Крючков стал возражать:

— После посмотрим.

— Черт с вами, поедемте!

Вечером И. М. Кошенкову позвонили из Горок и попросили прислать кислородную подушку. А 1 июня доктора констатировали грипп и воспаление легких при температуре 38 градусов.

Смерть и судьба

Роковое «стечение обстоятельств»? Наверное. Бедные девочки не виноваты, что заразили дедушку гриппом. Майская погода не виновата, что такая капризная, изменчивая. То печёт, то дует. Сын не виноват, что нелепо погиб, крепко выпив и заснув по холодной майской же погоде возле Москвы-реки. Сгорел Максим Пешков от крупозной пневмонии за несколько дней.

В холерный 1872 год, находясь с отцом и матерью в Астрахани, маленький Алеша Пешков заразился холерой и заразил ею отца, умного и талантливого мастера-краснодерев-ца, назначенного конторщиком в пароходстве Колчина. Алеша выжил, а Максим Савватиевич — умер. Мать, Варвара Васильевна, обожала супруга и этого невольного «убийства» Алеше не простила. Непостижимо, но Варвара не любила своего сына. Бросила его у своих родителей, как ненужного человека, которого «глаза б не видели!».

Позже Горький назовет одну из своих повестей «Жизнь ненужного человека».

Уже тогда судьба нашептывала Алеше: «Смирись! Смирись! Жизнью правит рок!»

Не смирился. Даже умирающий, он стоит (вернее, сидит, потому что лежать трудно — задыхается) перед смертью, над которой не очень удачно посмеялся в своей ранней поэме «Девушка и Смерть», без страха, прямо глядя в ее страшное лицо и с какой-то скукой ожидая ее как неприятный и неизбежный физиологический акт.

«Вообще же смерть, в сравнении с длительностью жизни во времени и с ее насыщенностью великолепнейшим трагизмом — момент ничтожный, к тому же лишенный всех признаков смысла. И если это страшно, то — страшно глупо. Речи на тему „вечного обновления“ и т. д. не могут скрыть идиотизма так называемой природы. Было бы разумнее и экономичней создать людей вечными, как, надо полагать, вечна вселенная, тоже не нуждающаяся в частичном „разрушении и возрождении“. О бессмертии или долголетнем бытии необходимо позаботиться воле и разуму людей. Совершенно уверен, что они этого достигнут, когда их способность познания претворится в инстинкт» — из письма Горького И. А. Груздеву.

С Богом ругается во сне. Олимпиада Черткова вспоминала:

«Однажды ночью он проснулся и говорит:

— А знаешь, я сейчас спорил с Господом Богом. Ух, как спорили… Хочешь — расскажу?»

Окажись на месте Липы другой человек, тотчас бросился бы за блокнотом и карандашом. «Алексей Максимович — да!»

«А мне неловко было его расспрашивать. Может подумать, что я перед смертью его расспрашиваю. В то, что он умрет, я никак не могла поверить, хотя и знала, что положение безнадежное».

А вот Петр Петрович Крючков вспоминал об этом совсем иначе: «Я не верил, что А. М. выздоровеет с самого начала болезни…»

П. П. Крючкову (Пе-пе-крю, как его называли в «семье» Горького, где обожали давать домочадцам забавные прозвища) поистине «горько» отольется эта уверенность. В 1938 году он был арестован за убийство Пешкова. Вернее, сразу двух Пешковых. До Горького жертвой Пе-пе-крю, по вердикту суда, пал Максим Алексеевич Пешков, сын писателя. Крючкова расстреляли вместе с другими «врагами народа» — Н. И. Бухариным, А. И. Рыковым, Г. Г. Ягодой и лечащим врачом Горького Л. Г. Левиным (всего 18 человек), причастными к «делу» так называемого «правотроцкистского блока».

В 1988 году Петра Петровича Крючкова реабилитировали вместе с остальными фигурантами этого процесса, почему-то за исключением бывшего шефа ОГПУ-НКВД Генриха Ягоды [48].

Чудо воскрешения

Вернемся в атмосферу горьковской дачи в Горках в период с 8 по 18 июня 1936-го. В воспоминаниях секретаря Крючкова есть странная запись: «Умер А. М. — 8-го».

Об этом же вспоминает и законная жена писателя Екатерина Павловна Пешкова: «8/VI. 6 часов вечера. Состояние А. М. настолько ухудшилось, что врачи, потерявшие надежду, предупредили нас, что близкий конец неизбежен и их дальнейшее вмешательство бесполезно (курсив мой. — П. Б.)». И — о том же: «Врачи, считая дальнейшее присутствие свое бесполезным (курсив мой. — П. Б.), один за другим тихонько вышли».