Горький

То, что Сталин убил Горького, по сей день остается только слухами и не более того. Версия с конфетами не выдерживает никакой критики. Горький не любил сладкое, зато обожал угощать сладким гостей, санитаров и, наконец, своих горячо любимых внучек. Таким образом, отравить конфетами можно было кого угодно из окружения Горького, кроме него самого. Только идиот мог задумать подобное убийство.

В версии убийства Горького Марией Будберг, которую выдвигает горьковед В. И. Баранов, есть что-то почти шекспировское. Если Горького действительно отравила женщина, которую он любил едва ли не больше всех в своей жизни, которой посвятил свое «закатное» произведение «Жизнь Клима Самгина», то есть, от чего вздрогнуть! Но здесь видны как минимум две существенные нестыковки. Да, Будберг была одной из немногих, кто оставался с Горьким наедине перед его смертью. Да, она была заинтересована в том, чтобы доходы от посмертных зарубежных изданий Горького поступали ей. Собственно, этого она и добилась, неотлучно дежуря возле Горького. Но о том, что Горький выплевывал какую-то таблетку, которую давала ему Будберг (что приводится в качестве доказательства ее вины), мы знаем из воспоминаний самой же Будберг, продиктованных А. Н. Тихонову через несколько дней после смерти Горького. Какой смысл наемной убийце рассказывать о том, как она убивала Горького? И по письмам Марии Будберг к Горькому, и по книге о ней Нины Берберовой «Железная женщина» можно судить о незаурядном уме этой удивительной спутницы Горького. Это первая нестыковка.

Вторая заключается в том, что сразу после «убийства» Горького Марию Будберг выпустили из Москвы в Лондон. И Ягода, и Сталин прекрасно знали, что Будберг с давних времен связана с английской и другими разведками и что ее вторым возлюбленным является писатель Герберт Уэллс, чья книга «Россия во мгле» не устраивала сталинский режим. Будберг была женщиной умной, но, увы, своенравной и непредсказуемой в своем поведении. Если она действительно устранила Горького, то выпустить ее из СССР мог опять же только идиот.

Явных доказательств убийства Горького, как и его сына Максима, не существует. Вместе с тем даже тираны имеют право на презумпцию невиновности. В конце концов у Сталина достаточно своих преступлений, чтобы приписывать ему еще одно, и к тому же — совершенно недоказуемое.

Глава десятая ДЕВЯТЬ ДНЕЙ ПОСЛЕ СМЕРТИ

История болезни

Официальная дата смерти М. Горького (Алексея Максимовича Пешкова): 18 июня 1936 года.

«Пешков-Горький

Алексей

Максимович.

Умер 18/VI—36 г»

Так написано синим карандашом, наискось, на истории болезни Горького.

Заключительная хроника болезни фиксирует состояние умиравшего до самого последнего момента жизни:

«18. VI. 1936. 11 час. утра. Глубокое коматозное состояние; бред почти прекратился, двигательное возбуждение также несколько уменьшилось.

Клокочущее дыхание.

Пульс очень мал, но считывается, в данный момент — 120. Конечности теплые.

11 час. 5 мин. Пульс падает, считался с трудом. Коматозное состояние, не реагирует на уколы. По-прежнему громкое трахеальное дыхание.

11 час. 10 мин. Пульс стал быстро исчезать. В 11 час. 10 мин. — пульс не прощупывается. Дыхание остановилось.

Конечности еще теплые.

Тоны сердца не выслушиваются. Дыхания нет (проба на зеркало). Смерть наступила при явлениях паралича сердца и дыхания».

И — последнее:

«Заключение к протоколу вскрытия А. М. Горького:

Смерть А. М. Горького последовала в связи с острым воспалительным процессом в нижней доли легкого, повлекшим за собой острое расширение и паралич сердца.

Тяжелому течению и роковому исходу болезни весьма способствовали обширные хронические изменения обоих легких — бронхоэкстазы (расширение бронхов), склероз, эмфизема, — а также полное заращение плевральных полостей и неподвижность грудной клетки вследствие окаменения реберных хрящей.

Эти хронические изменения легких, плевр и грудной клетки создавали сами по себе еще до заболевания воспалением легких большие затруднения дыхательному акту, ставшими особенно тяжелыми и труднопереносимыми в условиях острой инфекции.

Вскрытие в присутствии всех семи лиц, подписавших заключение о смерти А. М. Горького (крупные медицинские чиновники, виднейшие доктора и ученые, а именно: нарком здравоохранения Каминский, начальник Лечсанупра Кремля Ходоровский, заслуженные деятели науки Ланг, Плетнев, Кончаловский, Сперанский и доктор медицинских наук Левин. — П. Б.), произвел профессор И. В. Давидовский».

По воспоминаниям медицинской сестры Олимпиады Дмитриевны Чертковой, постоянно дежурившей возле тяжело умиравшего писателя, вскрытие проводили прямо в спальне Горького, на столе. Врачи ужасно торопились.

«Когда он умер, — вспоминал секретарь и поверенный Горького Петр Петрович Крючков, — отношение к нему со стороны докторов переменилось. Он стал для них просто трупом. Обращались с ним ужасно. Санитар стал его переодевать и переворачивал с боку на бок, как бревно. Началось вскрытие…» Когда Крючков вошел в спальню, то увидел «распластанное, окровавленное тело, в котором копошились врачи. Потом стали мыть внутренности. Зашили разрез кое-как простой бечевкой, грубой серой бечевкой. Мозг — положили в ведро…».

Это ведро, предназначенное для Института мозга, секретарь Крючков сам отнес в машину. Он вспоминал, что делать это было «неприятно».

Отношение горьковского секретаря (вскоре осужденного и казненного за будто бы убийство Горького и сына его Максима Пешкова) к обычным, вполне естественным манипуляциям медиков с мертвым телом показывает, что вокруг умиравшего Горького бушевали какие-то темные страсти, плелись и сами собой заплетались таинственные интриги.

Ни один из великих русских писателей не умирал в такой закрытой и в то же время открытой для вмешательства посторонних людей атмосфере. Даже не зная всех обстоятельств смерти Горького (а все они никогда не станут известны, так как уже скончались, не оставив мемуаров, непосредственные свидетели этой драматической истории), испытываешь содрогание от ужаса перед тем, во что могут превратить политические интриганы второй главный после рождения момент жизни человеческой — умирание, уход из земного бытия. Справедливости ради надо сказать, что Горький сам запутал себя в эти интриги и сам позволил чужим, враждебным его писательской, артистической природе силам вмешаться не только в его жизнь, но и смерть. Трагедия Горького очень во многом была подготовлена им самим, нам же остается изумляться мужеству человека, который не испугался стать центральной личностью своей эпохи, не «спрятался» от ее противоречий и умирал достойно, как настоящий мужчина и великий человек, «застегнутый на все пуговицы».

«Чтобы я пошла смотреть, как его будут потрошить?!»

Олимпиада Черткова, по-женски любившая Горького, считавшая себя любимой им («Начал я жить с акушеркой и кончаю жить с акушеркой», — по ее воспоминаниям, будто бы шутил он с ней наедине [47]) и утверждавшая (по-видимому, не без оснований), что она является прототипом Глафиры, любовницы Булычова в пьесе «Егор Булычов и другие», отказалась присутствовать при вскрытии дорогого человека. «Чтобы я пошла смотреть, как его будут потрошить?!»

Этот пронзительный вскрик боли и любви к сильному и по-своему красивому даже в старости мужчине, который несколько минут назад был жив, и вот его, беспомощного, пластают хладнокровные анатомы, — невозможно сымитировать. Тем более что записывались воспоминания Олимпиады Дмитриевны (Липы, Липочки, как ее называли в семье Горького) А. Н. Тихоновым в той же самой спальне, на том же самом столе в бывшей казенной даче писателя в Горках-10.