Михаил Шолохов в воспоминаниях, дневниках, письмах и статьях современников. Книга 1. 1905–1941 гг.

Поясню, почему Михаил Александрович так написал. После перенесенного тифа я была коротко стрижена, поэтому уши были на виду, они у меня маленькие, причем на правом небольшая вмятина оттого, как уверяли родители, что они меня всегда клали в колыбельку на правый бок. Вот Михаил Александрович и подшучивал при случае надо мной, звал Мотюхой-корноухой.

Книгу я, конечно, взяла с собой, но, к сожалению, после окончания практики назад не привезла. Ее, как это говорится, «зачитали». Да у меня, откровенно говоря, и не было возможности разыскать ее, так как уезжала я спешно из-за навалившейся на меня болезни. Рудник, на котором я проходила практику, был расположен высоко над уровнем моря, атмосфера была разреженная, морозы доходили до пятидесяти градусов по Цельсию. Для моего больного сердца такой климат оказался вредным. И в апреле я вернулась в Москву, а оттуда сразу же по институтской санаторной путевке поехала в Кисловодск. Василий Михайлович писал мне письма, в одном из них оказалась приписка Шолохова: «Сожалеем, что заболела, а вот виной тому – много ходила на сопки смотреть на Манчжурию, и от дохи отказалась зря».

Институт цветных металлов я так и не закончила, перевелась на четвертый курс в институт стали и сплавов, в котором и завершила, наконец, свое высшее образование. Вручили мне диплом инженера-металлурга.

Но еще до этого события произошло другое, не менее важное. В конце 1933 года я вышла замуж за Василия Михайловича Кудашева. Отныне его тринадцатиметровая комнатушка в коммуналке по Камергерскому переулку стала нашей семейной квартирой. Тесновато, конечно, но недаром говорится в народе – с милым рай и в шалаше.

Об этом скромном жилище стоит рассказать подробней, потому что с ним немало было связано и в жизни Кудашева, и в его, а затем и нашей дружбе с Шолоховым.

Как я уже говорила, Кудашев в 1922 году поступил на рабфак и поселился в общежитии. К нему часто приходил Шолохов и иногда оставался на ночевку, если была свободная койка. Брат Василия Михайловича Иван вспоминал, что в ту пору Шолохов любил говорить о себе и Кудашеве, что у них один паек и две ложки. Похоже, что многое в фельетоне «Три», опубликованном в «Юношеской правде» за подписью М. Шолох, навеяно обстановкой студенческого общежитейского быта.

Комнатку в Камергерском переулке Кудашев получил по решению исполкома за активную общественную работу в домоуправлении. С этого момента и началась та полоса в дружбе двух писателей, которую Михаил Александрович называл не иначе как «житие в Камергерском». Здесь он читал друзьям, редактировал свои ранние рассказы, а также страницы «Тихого Дона», который Шолохов, как известно, начал писать в 1926 году³.

О дружбе Шолохова и Кудашева хорошо было известно в московских литературных кругах. Когда Михаила Александровича приглашали на встречи с читателями, он обычно приходил вместе с другом. Широко известна, не раз публиковалась фотография, на которой Шолохов читает отрывки из «Тихого Дона» в клубе завода «Красный Октябрь» в 1929 году. Отчетливо видно, как в президиуме, опершись подбородком на руку, слушает чтение своего друга Кудашев.

Когда надо было найти Шолохова или узнать, приехал он, приедет ли в Москву, то звонили на квартиру Кудашеву, чем очень досаждали соседям. Телефон-то был общий и находился далеко от кудашевской комнатки.

Мне хочется привести выдержки из воспоминаний некоторых писателей.

Так, И. Тришин вспоминает, что в июле 1927 года Шолохов появился в Москве и остановился у Василия Кудашева.

Подробнее рассказывает М.А. Величко: «Особой метой в моей памяти остались встречи на квартире у Кудашева. Жил он в маленькой комнатенке, на стенке была полка, окрашенная морилкой, обстановку составляли стол с двумя выдвижными ящиками, железная кровать и пара стульев… Шолохов, уехавший в станицу писать «Тихий Дон», время от времени наведывался в Москву и всякий раз останавливался у Кудашева… изредка, попыхивая трубкой, читал нам первую книгу романа прямо с рукописи, написанной на листах линованной бумаги четким, аккуратным, почти каллиграфическим почерком».

О взаимоотношениях между Кудашевым и Шолоховым можно судить и по письмам Василия Михайловича его земляку – писателю В.Д. Ряховскому (19 писем и 2 открытки хранятся в ЦГАЛИ). Например, в письме от 14 февраля 1928 г. он говорит: «Шолохов должен цвести, вещь очень хвалят, и, по-моему, эта вещь большой значимости. Так что мое мнение – «Тихий Дон» будет звездой в нашей литературе». Ряховский после этого послал Шолохову на суд свой роман, тот, однако, долго не отвечал, и Ряховский выразил Кудашеву в связи с этим недовольство. Кудашев в письме от 7 октября 1928 г. сообщает Ряховскому: «Недавно встретились мы, он ругал меня, а я его. На Шолохова ты зол напрасно. Его дьявольски трясет малярия. И вряд ли он сумел прочитать твой роман. По случаю болезни у него даже встала работа над «Тихим Доном». Он недавно был в Москве, ходил больной, обросший и поэтому поспешил опять уехать на Дон». Позже Шолохов подарил Кудашеву снимок, на нем он в кубанке и, действительно, обросший. Фотографировался Шолохов на Тверской в ателье Шварановича. На снимке – автограф: «Васеньке Кудашеву с надеждой, что попадется он мне на, тихом Дону и я «баклановским ударом» отсеку ему лысую голову, разумеется, соответственно изменив теперешнее выражение лица на более подходящее к моменту. 24/11—30 г. М. Шолохов».

Что касается романа Ряховского, то из кудашевских писем и ответов на них так и не ясно, читал его Шолохов или нет, а если читал, то какую дал ему оценку.

С переездом на Камергерский я, конечно, чаще стала встречаться с Михаилом Александровичем, познакомилась с его семьей. С Марией Петровной мы подружились. У нее с Михаилом Александровичем было тогда двое детей – Светлана и Саша. Иногда приезжали в Москву сестры Марии Петровны – близнецы Полина и Нюся, а также Лидия. Помню, как мы, взрослые, убеждали маленького Сашу, что дядя Вася, т. е. Василий Михайлович, в Москве самый главный, поэтому если куда-то Саше надо пойти, а он любил путешествовать по Москве, особенно посещать зоопарк, то обязательно надо это согласовывать с дядей Васей. Выдумка была, разумеется, на руку взрослым, хотя Саша никогда не оставался внакладе.

Приезжая в Москву, Михаил Александрович теперь останавливался в гостинице «Националь», но не проходило дня, чтобы он у нас не бывал, а уж телефонные звонки были непременными и частыми в течение дня, а иногда раздавались и ночью.

Было как-то и такое. Засиделся Шолохов у нас. Друзья вели бесконечные, как всегда, острые и живые разговоры о делах, о жизни, о литературе. Поснимали с полки томики Толстого, Тургенева, Бунина, цитировали друг другу любимые места из них. Много говорили о Кнуте Гамсуне, которым тогда оба увлекались. Спохватились, когда уже было далеко за полночь. И Шолохов категорически заявил, что ни в какой «Националь» он не пойдет, а с удовольствием заночует у нас. У нас так у нас, согласился Василий Михайлович, только вот где и что постелить. А Михаил Александрович, посмеявшись над тем, какие мы «богатые» хозяева, говорит, что места ему много не надо, вон какой он щупленький. Берет свою доху знаменитую, вот, мол, отличная постель, и пристраивается на полу головой к батарее. Выключили свет, но долго еще, до самого почти рассвета, шутили, переговаривалась, спорили. А утром оба вышли на общую кухню, изображая популярных в то время Пата и Паташона. Михаил Александрович, само собой, был Паташоном – надув щеки, слегка приседая, легко притопывая, он двигался впереди, а за ним этаким аистом, подняв повыше плечи, размахивая длинными руками, вышагивал худой и высокий Пат – Кудашев.

Потешив на славу хозяек на кухне, от души насмеявшись, отправились в ванную, и начали там обливаться ледяной водой. В комнате появились бодрыми и довольными, завтракать отказались, пошли вдвоем в «Националь». Ну а я поспешила в институт на лекции.

Михаил Александрович хорошо знал всех жильцов нашей коммуналки, как и они его, к каждому по-своему был внимателен, с одним всерьез о жизни потолкует, другому или другой какой-нибудь случай или анекдот расскажет, а над кем-нибудь и подшутит. Жильцы отвечали ему тем же, никто не обижался, разговор шел на равных.