«Парню одному с Тапаравани
Нравилась аспиндзская девица.
Вот зажгла свечу она в тумане,
Чтоб ему во тьме не заблудиться.
Плыл он к ней бушующей рекою,
И душа у парня ликовала.
Нес он жернов левою рукою,
Правой греб, покуда сил хватало.
А свеча во мраке пламенела,
И у парня прибывала сила.
Но одна колдунья то и дело
Ту свечу у девушки гасила.
И погиб тот юноша несчастный,
Потонул, ушел из этой жизни,
И стервятник труп его безгласный
Рвал потом, как водится, на тризне…»
Эту я историю когда-то
Услыхал у вод Тапаравани.
Но не сгинул парень без возврата,
Как об этом говорили ране!
Возвратила нам его судьбина!
Вот плывет он снова, черноокий:
На одном плече его турбина.
На другом — железный бык высокий.
И восходит свет его гигантский,
И отныне нет ему запрета,
И ведь парень тот тапараванский —
Грузия, воскресшая для света!
1929
В той памяти весна черна, как ночь.
Хоронят заживо истерзанную музу.
Как тень за катафалком, проволочь
Меня хотят по каменному брусу…
Видениям я верю, как Рембо.
И, отрыдав над девой неповинной,
Встаю перед враждебною судьбой,
Как перед медлящей лавиной…
«Иди-смотри». О, нет, я ученик
Иного опыта, иного зренья.
Едва лепечет о заре тростник —
Совсем как я в минуту озаренья.
И там, где спорит с берегом река,
Где вещее растенье коренится,
Мне вырежут свирель из тростника,
Проросшего сквозь темные глазницы.
«Иди-смотри». Придут, недолго ждать.
…Сквозь адов жар, мой пламень одинокий…
Прости, я не успел тебе сказать
Всего, что мне сказал Рембо безногий.
1929
Будто ожил древний миф.
И циклопы скалы рушат,
Разметав их, разгромив,
Все ущелье страхом душат.
Большевистская кирка
Бьется в каменные лавы,
Труд, что проклят был века,
Превратился в дело славы.
Города, что твой Багдад,
Не халифам ныне строят,
Человек свободный рад
Сбросить бремя вековое.
Если друг ты — с нами ты,
Если враг — уйди с дороги.
Для исчадья темноты
Суд готов народа строгий.
Серп и молот на гербе, —
То не зря изображенье,
То с природою в борьбе
Мира нового рожденье.
Точно скалы поднялись,
И, как волны, камни встали.
Слава тем, кто эту высь
И стихию обуздали.
Сам с походом этим рос,
За него болел я сердцем,
И взамен ширазских роз
Стал я камня песнопевцем.
Я сложил на этих склонах
Песнь камней освобожденных!
Скала лишилась плоти, кожи,
Нагой костяк — и тот трясется.
Так пал Ленинакан, таков же
Удел великого Звартноца,
Так загорелся Зангезур.
Но разве этим катаклизмам,
Лавинам и землетрясеньям
Соревноваться с большевизмом,
Сравниться с летоисчисленьем
По имени социализм!
Себя, как зяблика, жалею.
Но чем и как себя утешу,
Раз суждено в долине этой
Пасть Библии и «Гильгамешу».
Как будто дэвы — из ущелья
Утес убрали за утесом.
Ворота рая на запоре —
Я над зеленым Алагезом.
Я верю: здесь, у араратских
Вершин, подобных белым копнам,
Бессмертные слова звучали
В начальном мире допотопном.
Второй потоп воочью вижу,
Второй ковчег, отплыть готовый,
Но разве отжил я? — Неправда.
Я подпеваю песне новой.
Вдруг был средь голубей ковчега
И старый голубь одичалый?
Скорее песню, чтоб Седаном
Для нас поэзия не стала.
Пусть Библией и «Гильгамешем»
Отныне будут наши стройки. —
Ты, брат, опять с дороги сбился, —
Мне замечает критик строгий.
Да, мне известно, что дашнаки
Несли народу разоренье,
Но с клинописью ассирийской
Еще не разлучилось зренье.
У Армаиса Ерзикяна
Осанка Асур-Банипала.
Я понял это на Севане,
Вблизи разглядывая скалы.
Чужой народ. Но, как ни странно,
Он стал родным для иноземца.
Мне любы живопись Сарьяна,
«Эпический рассвет» Чаренца,
Поэзия Исаакяна
Мне внятна, как родная речь.
И автодор большой пустыни
Смог породниться с Араратом.
Ревет и Занга, что отныне
Поэт поэту будет братом.
