Много не сделано — вижу воочью.
Долг у нас общий, и нужен возврат.
Мне вспоминается днем и ночью
Синее небо твоих Багдад.
В душу нам песня могучая веет,
Буйволу шерсть шевеля на спине.
Кто ее силой вполне овладеет?
Кто ее меру постигнет вполне?
С юности сердце вздымавшая птицей,
Слабый язык превращавшая в меч, —
Этого не достигнут тупицы
Под лампионией в тысячи свеч.
Слово встает над корой ледниковой,
Камнем летит из пращи сквозь века.
Если не выскажешь новое слово,
Дверь оно силой снесет с косяка.
Да, но когда наконец напоследки
С жизнью в упор беседует смерть —
В Токио на вишневые ветки
И на поля, что бегут в Саирме,
Падает ровно большое сиянье,
Холод, и трепет, и содроганье.
Много не сделано — вижу воочью.
Долг у нас общий, и нужен возврат.
Мне вспоминается днем и ночью
Синее небо твоих Багдад.
Вновь захотел напомнить тебе я
Тихих Багдад колыбельную песнь.
Нынче апрель. А апрель умеет
В облаке яблонь душу унесть.
Матери ртом и губами младенца
Лопнул бутон над бутоном. Во тьме
Сыплются яблони. Некуда деться.
Слушай — олени кричат в Саирме.
Дубом огромным средь чащи багдадской
Ты бы в апрельское утро возник.
Вновь дилижанса звонков дожидаться
Вышел бы школьником с сумкою книг.
Снова с тобою, над партой склоненным,
Голые ноги я ставлю рядком.
Виселица царя Соломона —
Пятисотлетний платан за окном:
В небо ушел, окунаясь в грозы
Ночью несокрушимым стволом.
Катит Рион обломки утеса.
Мы, словно рыбы, плещемся в нем.
Нас ожидая, от полного сердца
Птицы свистят и крепчает весна.
…Снова доносится новых марсельцев
Песня, как буря, гневна и грозна.
В бешеном свисте нагаек казачьих
Вновь Алиханов рубит сплеча.
…Митинг за митингом! Стачка за стачкой!
Смерть и проклятие палачам!
…Многое, многое вспомнить бы надо.
Радугой стих упадет за леса.
Всё языком трехъярусных радуг
Скажут багдадские небеса.
В Грузии юноши выросли тоже,
Видишь, как смена твоя велика!
В бой они выйдут, не ведая дрожи,
Если к нам сунется войско врага!
Ты нам не должен. И ради Багдады,
Что к грозной лире твоей одну
Накрепко прикрутили когда-то
Поющую по-грузински струну.
…Снова по тихим Багдадам повеет
Петая здесь колыбельная песнь.
Нынче апрель. А апрель умеет
В облаке яблонь душу унесть.
Матери грудью и ртом ребенка
Лопнул бутон над бутоном. Во тьме
Сыплются яблони… Слушай, как звонко
Нынче олени кричат в Саирме!
Апрель 1936
С неба на землю огромным мостом
Был перекинут Эльбрус-великан.
Сдвинулись горы с подножий кругом
В час, когда дэва разил Амиран.
Тополь высокий, стройный и резкий,
Дал на примерку ты деве черкесской.
Трудно сарматского князя сыскать,
Бурку его нелегко разорвать.
Небо в кизиле и горы в кизиле,
Пурпуром залит Эвксинский Понт.
Точно гигантский вздымается грифель —
Старый Эльбрус, заслонив горизонт.
Волны бушуют вокруг исполина,
К горлу стихов подступает лавина.
Солнце взойдет и растопит ее.
Что ж ты печалишься, сердце мое?
С неба на землю огромным мостом
Был перекинут Эльбрус-великан.
Сдвинулись горы с подножий кругом
В час, когда дэва разил Амиран.
Сердце поэта — Эльбрус вековой —
Ждет, когда ветер повеет чудесный.
Сели стихи, как голубки, над бездной —
Знак, что окончен потоп мировой.
8 июня 1936
Слова ни разу я не обронил
Для сочинения стихотворенья.
Пульс-сочинитель отверст и раним,
Страшно: не выдержу сердцебиенья.
Если не высказал то, что хотел
Выговорить во мгновеньях последних,
Наспех скажу: не повинен я в тех
Таинствах, чей я отгадчик, посредник.
О, дорогие мои, никакой
Силой не вынудить слово и слово,
Сердце и сердце к согласью. Строкой
Стройною стал произвол небосвода.
Вкратце твое — а потом нарасхват
Кровное, скрытное стихотворенье.
Слово — деянье и подвиг. Раскат
Славы — досужее слов говоренье.
Стих — это стих, это он, это огнь,
Вчуже возжегшийся волей своею.
Спетого мной я услышать не мог.
Спето — и станет бессмертной свирелью.
Мнится мне: ночь этот стих соткала.
Бывший ее рукоделием малым,
Он увеличится сам — и тогда
Хлынет и грянет грозой и обвалом.
Прянув с вершин, устрашив высотой
Чести, страдания и состраданья, —
Выстоит слабой свечой восковой,
Светом питающей мглу мирозданья.
10 июля 1936
