А. Блок. Его предшественники и современники

В первой процитированной строфе, как и во всем этом стихотворении 1910 г.

(первые стихи в сборниках Мандельштама помечаются 1908 г.), каким бы

причудливо-изысканным ни было образное движение, несомненно рисуется

«натюрморт» или «интерьер», если выражаться словами, употребляемыми

обычно в применении к живописи, и сколь особенными бы ни были

поэтические выводы, они у Мандельштама всегда вытекают из особой

обработки предметно-чувственных явлений. Вместе с тем у Мандельштама

сама предметность никогда не носит самодовлеющего характера; в его стихе,

говоря грубо, «выставленные предметы» не выглядят «как в окне

комиссионки», они существуют не сами по себе, но в некоей абстрагирующей,

обобщающей поэтической перспективе. При этом подобная общая перспектива

не «пожирает» предметы, не превращает их в мнимости, фикции, волочащиеся

на поводу у абстрактного задания, как это получалось, скажем, у Андрея

Белого. Нет, «предметное» и «абстрактное» взаимопроникают,

взаимоопределяют друг друга, но в то же время каждая сторона поэтически

остается сама собой; особенно отчетливо это видно в маленьких, однострофных

стихах, которые у раннего Мандельштама демонстративно часты:

О небо, небо, ты мне будешь сниться!

183 Там же, с. 59.

Не может быть, чтоб ты совсем ослепло,

И день сгорел, как белая страница:

Немного дыма и немного пепла!

(«О небо, небо, ты мне будешь сниться!..», 1911)

Бледное («белое») небо сопоставлено здесь со страницей бумаги; далее все

оказывается вдвинутым в перспективу времени. Речь идет о мимолетности дня,

необратимости времени; конкретные детали не просто «символы», но и

наглядно видные «предметы»: небо к вечеру потускнело, как бы исчезло, но не

перестало быть реальностью, бумагу сожгли, но осталась кучка пепла; все эти

«реальности» имеют не просто служебное значение для демонстрации

определенного философского тезиса, но существуют и сами по себе.

Поэтический субъект не распоряжается всеми этими деталями, как было у того

же Белого, но, напротив, как бы сам подвластен им, сам становится частью этой

общей, заполненной «предметами» и в то же время предельно обобщенной,

абстрагированной перспективы.

Подобное соотношение индивидуально-конкретного и общего, как бы оно

ни было трансформировано по сравнению с Блоком, в то же время невозможно

без поэтической работы Блока. Наиболее существенным здесь является

взаимопроникновение этих «двух рядов», которого настойчиво добивался —

само собой разумеется, совсем на иных основах и с иными заданиями — на

протяжении многих лет Блок. Он добился того, что взаимопроникновение

индивидуально-конкретного и общего выступило в качестве основной, ведущей

поэтической линии в циклах «На поле Куликовом» и «Итальянские стихи», т. е.

достиг полностью такого поэтического эффекта вместе с нахождением нового

идейного качества — исторической перспективы. Мандельштам пользуется в

узкопоэтическом плане этим качеством как готовым, уже найденным — как

«ничейным» качеством. В перспективе движения русского стиха ясно, что он

опирается на Блока. Ранние стихи Мандельштама несколько похожи на стихи

Сологуба, в более поздних появляются элементы сходства с Брюсовым; но ни у

Сологуба, ни у Брюсова как раз нет этих свободных и органичных переходов и

взаимопроникновения рядов. У Сологуба, при некоторой традиционности

стиха, преобладающее значение все-таки имеет подчинение конкретности

философскому заданию. Сама конкретность как бы намеренно тушится или,

напротив, обыгрывается в ее «мрачных» гранях. У Брюсова другая

диспропорция: преобладают «нажимы» на эффектно подаваемую чувственную

конкретность. Но ни там ни тут нет достаточно органичных переходов,

взаимопроникновения. Блок ценит (иногда, может быть, даже переоценивает) и

того и другого поэта, но добивается сам как раз органических соотношений,

взаимопроникновения, и достигает его, — что связано с идейными качествами

его поэзии.

С этой точки зрения чрезвычайно примечателен рассказ Н. Павлович в ее

воспоминаниях о беседе с Блоком по поводу стихов Мандельштама и Блока:

«Осенью 20-го года в Петербург приехал поэт Мандельштам и читал в Союзе

поэтов свои стихи. (Одно из них было посвящено Венеции.) Через несколько

дней мы с Александром Александровичем вспомнили об этом чтении и

отметили, что Венеция поразила обоих (и Блока, и Мандельштама) своим

стеклярусом и чернотой…» Речь идет, конечно, о стихах Мандельштама

«Веницейской жизни мрачной и бесплодной…» (1920) и трехчастной

блоковской «Венеции» из «Итальянских стихов». «Стеклярус» и «чернота»

(вернее, «черный бархат») в качестве конкретно-чувственных деталей

сопоставляются с «общим планом», обобщенно-смысловым образом

«Венеции». О том, что дело тут не просто в сопоставлении совпадающих

деталей, но в более важных смысловых подходах к стиху, говорит дальнейший

поворот беседы: «… разговор перешел на “Итальянские стихи” Александра

Александровича, и я сказала, что больше всего люблю его “Успение” и

“Благовещение”.

— А что, “Благовещение”, по-вашему, высокое стихотворение или нет?

— Высокое… — ответила я.

— А на самом деле нет. Оно раньше, в первом варианте, было хорошим,

бытовым таким… — с жалостью в голосе сказал он»184.

Понятно, что совсем не о бытовизме тоскует Блок — ему кажется

(правомерно или нет — это другое дело), что он нарушил органическое

соотношение «высокого», обобщающего и чувственно-конкретного, «бытового»

планов в стихе и тем самым снизил общую «высокую», философско-

содержательную задачу стихотворения. Вся внутренняя логика беседы тут

именно в том, что взаимопроникновение «общего», «высокого» и конкретно-

чувственного, «бытового» планов толкуется Блоком как своего рода норма

«артистичности», как показатель идейной «высоты» в деятельности поэта. Но в

этой же естественной логике разговора отнюдь не случаен переход от

произведений Мандельштама к «Итальянским стихам». В самой истории

поэзии этот переход был обратным: Мандельштам-поэт шел, несомненно, от

высочайших художественных достижений Блока.

Перспективное соотношение между индивидуально-конкретным и

обобщающим планами в стихе присуще и самой ранней лирике Мандельштама.

Однако в отношении этих ранних стихов (примерно между 1908 и 1912 гг.)

необходимо сказать, что в них еще творчески не осознан блоковский опыт

1908 – 1909 гг. («На поле Куликовом» и в особенности важные для

Мандельштама «Итальянские стихи») и перспективные соотношения между

конкретным и «общим», субъективно-личными и философски-обобщающими

элементами носят весьма своеобычный характер. Внешне Мандельштам уже в

самых начальных опытах ориентируется на далекие от современности традиции

(быть может, даже на допушкинскую эпоху — Батюшкова, например) — но

даже эта относительная, условная «классичность» в более широком смысле

невозможна без достижений Блока. Мандельштам ищет ясности,

гармоничности, прозрачности стихотворного рисунка, за этим стоит

184 Павлович Н. Из воспоминаний об Александре Блоке, — В кн.: Феникс,

кн. 1, с. 156 – 157.

определенная тенденция и к содержательному, идейному внутреннему единству.

Однако само это перспективное единство в идейном смысле таково, что оно

парадоксальным образом как бы дематериализует, развоплощает, превращает в

условные знаки жизненную предметность самого конкретного плана в стихе:

Кружевом, камень, будь,

И паутиной стань:

Неба пустую грудь

Тонкой иглою рань.

(«Я ненавижу сеет…», 1912)

Здесь цитируется относительно позднее из этих ранних стихов, крайне остро и