Дневники Фаулз

А я тем временем пребываю в раздвоенном состоянии, играю сразу две игры и от обеих устал.

20 марта

Пять дней в Лондоне с Э. Счастливы, несмотря на отсутствие денег. Один ужасный вечер, когда пришлось ехать на другой конец Лондона, в Кенсингтон, чтобы взять у Бетти пальто. Э. нужно было прилично выглядеть на каком-то собеседовании. Бетти не хотелось расставаться с пальто, а мне тащиться через весь город. Тогда Э. неожиданно расплакалась, а я словно впервые понял, какая узкая граница проходит между спокойствием и отчаянием. Жизнь у нее тяжелая, в постоянной борьбе с трудностями — особенно финансовыми. Временами я понимаю, что веду себя жестоко по отношению к ней, хотя по-прежнему уверен, что исключительность нашей любви во многом связана с тем, что я всегда давал понять, что не смогу оказывать ей поддержку — и, более того, эта невозможность меня не волнует. Поэтому наша любовь проще и чище: ведь ни чувство вины, ни чувство благодарности не замутнят наши истинные отношения.

Я вернулся в Эшридж и тем самым к Салли. И опять переход от глубокого общения с Э. к приятному времяпровождению с Салли прошел с почти омерзительной легкостью. Эту легкость я объясняю тем, что никого не предаю: женщины очень разные — во всем полные противоположности, и отношения у меня с каждой особенные. Я хочу остаться с Э. и буду рад, когда Салли уедет, хотя она мне вовсе не наскучила. Роман с ней овеян своего рода поэзией. И все же я боюсь растерять собственные нравственные оценки, хотя моему самолюбию льстит, что мною интересуются две женщины одновременно. Но такой опыт отдает безвкусием. Когда-нибудь я все выложу Э., хотя заставить ее поверить в невинность моей измены будет трудно. А ведь на самом деле именно эта история наконец убедила меня в том, что я люблю Э. и нуждаюсь в ней. Тысячи Салли не дадут того, что мне нужно.

Отправился к Полу Скотту [476] из «Пирн, Поллинджер энд Хи-гем», чтобы узнать его мнение о моих произведениях. Его оценка меня окрылила. Похоже, он считает, что мои книги со временем будут печатать. Усталый, доброжелательный арбитр. Нужно хорошенько почистить книгу о Греции.

Эшридж помог уяснить один мой недостаток. Ясно, что память — мое слабое место. По желанию я могу вспомнить так мало. Память — неоценимая вещь во многих видах деятельности, в преподавании, например. Но для писателя-поэта это просто спасение. Так что теперь я не стану притворяться, что обладаю хорошей памятью.

23 марта

Санчия Хамфриз. Сегодня я провел целый вечер в беседе с ней — беседа велась при обоюдном понимании и в такой доверительной манере, что это безошибочно говорило о нарастающей симпатии. Необычная девушка, умна не по возрасту, печальная, загадочная, с твердыми нравственными принципами. К такой девушке просто так не подойдешь и просто так не оставишь. Она как глубокое озеро по сравнению с весело журчащим мелким ручейком Салли. Последняя ужасно мне наскучила. Наш роман насквозь искусственный, банальный на плотском уровне и в конечном счете поверхностный. Санчия за один вечер рассказала мне о себе больше, чем Салли за все интимные свидания. Разговоры с Салли никогда не выходили за границы обычного недовольства жизнью, пребыванием в Эшридже, и часто сводились к придумыванию разных ухищрений, чтобы улучшить ситуацию. Нам повезло: теперь ощущение опасности перестало щекотать нервы. У Санчии много не совсем продуманных, но глубоких творческих идей. Она не претендует на широкое знание культуры, однако обладает по-женски тонкой интуицией. Робкая и в то же время очень артистичная. Кроме того, она естественная — как молодой побег. Жизнь в Йоханнесбурге ее не удовлетворяет; во всем потворствующий отец, невротичная ирландка-мать, увлеченная племенным собаководством, — несчастливый брак. Одаренная и пылкая старшая сестра, приемный брат. Дом с длинным темным коридором и комнатами по обе стороны. Мать и сестра постоянно ссорятся, доходило даже до попытки убийства. Один раз избили Санчию; в конце концов ее отправили в Англию, чтобы достичь хоть какой-то стабильности. Странно, но я не знаю, насколько ее рассказ правдив. Она сочиняет легко, шутливо и так правдоподобно, что — как с криком «Волк!» — не знаешь, можно ли этому верить. Но я нахожу очаровательной даже такую неопределенность.

Во мне нарастает недовольство своим положением здесь. Между мной и неприятным семейством Бойд идет непрерывная борьба на подсознательном уровне. Адмирал в моих глазах утратил все обаяние. Теперь я вижу в нем капризного старика — хитрого как лис. Брак с вульгарной уродиной, какой является леди Б., во-первых, приучил его, как католика, к строгой дисциплине, дабы вынести крест несчастного супружества. Отсюда его жесткое требование соблюдать установленный порядок, хотя сам он любит потихоньку его нарушать. Во-вторых, тоска по упущенному счастью выливается в потворство своим привычкам и неприязнь разного рода соперничества. В отношениях супругов царит чудовищная скука. Они могут испортить беседу, рассказав какую-то личную историю или анекдот с бородой. Снобы они ужасные. Я утешаюсь только тем, что с радостью замечаю: они догадываются, что я презираю их.

Но Бойды при всей их невыносимости не так уж страшны. Страшнее другое: оказывается, я вообще не способен работать под чьим-либо началом. Я рожден безнадежным индивидуалистом. И не вижу никакой возможности (шанса) быть счастливым, кроме как писать для себя. Боже, как мне ненавистна иерархическая тирания, когда ты — часть целого, а не независимая личность!

29 марта

В какой-то степени я сам угодил в свою западню. Тщательно продуманный имидж был, однако, таким фальшивым, что люди, даже не задумываясь над этим, должны были чувствовать, что это маска. Но почему мне и теперь приходится прятать свое подлинное «я»? Надо, напротив, раскрывать его — насколько возможно в таком мирке. Обманывать окружение — слишком большая роскошь. Думаю, у меня это вызвано затянувшейся неуверенностью в своем литературном будущем и еще раньше — страхом перед фигурой отца. Викторианские добродетели капля за каплей вливались в меня, несмотря на нездоровое, расщепленное общество 1930-х и 1940-х годов. У меня, как и у отца, подсознательное уважение к власти — это подобострастие глубоко укоренилось, оно мне ненавистно. Я — материнская сущность в отцовской форме. В физическом смысле было нетрудно преодолеть сложные личные и социальные аспекты прошлого с доминирующей фигурой отца, гораздо труднее воспринимать это прошлое естественно. Я страдал и тогда, и сейчас. Моя ненависть к прошлому неадекватна. Не могу простить родителей за то, что они так яростно выбивали на мне свое клеймо, и не могу простить себя за то, что позволил этому горькому открытию переродиться в неблагодарность и насмешливое к ним отношение. Родители больше не пугают меня; я же сознательно скрываю мою вину по отношению к ним. И все же это они и страх перед наказанием заставили меня так злоупотреблять маской и всегда колебаться перед тем, как ее сбросить.

31 марта

Еще год жизни миновал. За весь день никто меня не поздравил. Теперь я уже не принимаю в этот день никаких решений и не отношусь к нему как к жизненной вехе. Время летит все быстрее, я ни в чем не уверен и больше, чем прежде, склонен довольствоваться малым.

Вечером я, однако, расстроился, что Э. не позвонила. Когда звонил я, ее не было дома; мне стало грустно и одиноко. Незадолго до этого я был с Салли в нашем потайном месте. У предателя нет прав. Теперь мы с Салли всегда встречаемся утром — тогда все находятся в церкви. Гуляем; пришла весна — зеленая, юная, налитая соком; серые и дымчато-желтые сережки на фоне яркого синего неба; нарциссы; первые пеночки; крики грачей; солнечное тепло; роса; блеск и шум газонокосилки. Год совершил свой оборот. Как-то днем мы вышли на пустошь, поросшую вереском, нашли укромную полянку с высокой травой и улеглись там; впрочем, настроение было скорее осенним; сухие, без слез, глаза, нежность и самоконтроль. Расставание все ближе, а Африка далеко, очень далеко. Этим утром на ней был синевато-серый костюм — глубокий вырез, юбка с разрезом; белая, чистая, гладкая кожа. Уравновешенная, грациозная, великолепно сложенная; внезапно я испытал прилив гордости, что так близко знаком с ней.