Взыскующие града. Хроника русской религиозно-философской и общественной жизни первой четверти ХХ век

329.     Г.А.Рачинский — А.С.Глинке[297] <30.08.1911. Бобровка — Симбирск>

с.Бобровка Тверской губ.

Дорогой Александр Сергеевич!

Вот я, хоть и поздно, собрался написать Вам обещанное письмо. Не сетуйте на меня, мой родной, за это промедление: я вообще необыкновенно туг на писание писем и иногда просто теряю грамотность; меня это самого очень огорчает, я негодую на себя, но ничего не могу поделать со своим скверным характером.

Весной у меня нервы были страшно утомлены, после двухмесячного пребывания в санатории, и я мало, на что годился. Теперь хорошо отдохнул за лето и втянулся в работу: мне нужно было покончить с лежавшим на моей душе томом полного собрания сочинений Ницше; я изготовил две трети перевода и надеюсь к ноябрю отделаться окончательно от Ницше и приступить к переводам для "Пути" и другим работам, которые мне в теперешнем моем настроении значительно более по душе, чем перевод Ницше.

Последнее время моего деревенского отдыха было нарушено событием, произведшим на меня невыразимо тяжелое впечатление. Наш священник, страдавший острым алкоголизмом, повесился в лесу, оставив большую семью. Самое событие, похороны, отчаяние семьи и некоторые обстоятельства, сопровождавшие его поступок, сильно потрясли меня, и я до сих пор не могу перестать думать об этом. Перед смертью он просил прощения у всех, с кем ссорился, и сам причастил себя запасными дарами; повесился он на глазах у своего маленького сына, следившего за ним по поручению матери и бессильного что-либо сделать!

Я обещал написать Вам мои соображения по поводу Вашей биографии Достоевского. Она производит впечатление собрания материалов без критической обработки их и переплавления их в некоторое целое. От этого получается какая-то неравномерность, и читатель будет принужден сам производить работу систематизирования биографических фактов. У Вас в первой главе воспоминания А.М.Достоевского занимают более печатного листа (11—30 и 34—42), прерванного только воспоминаниями Кочановского. В третьей из присланных глав на 71 листик приходится 39 листиков крупных цитат — минимум полтора листа печатных. На листках 217—230 — письма Краевскому, страшно интересные как материал, занимают массу места и разобраться в них трудно без обработки и оценки. Описание писем и библиография вообще попадают таким образом в текст, и нить рассказа теряется для читателя, которому местами, может быть, трудно будет разобраться в хронологии и порядке событий. На листках 495—500 Вы приводите целиком рассказ, который сами признаете апокрифическим. В других местах Вы приводите целиком ряд писем, часто повторяющих одно и то же с небольшими вариантами. Повидимому, главная работа, критическая и психологическая, предполагается в монографиях 3-го тома, что опять-таки возлагает на читателя обязанность свести их с биографией в одно целое. Но главное возражение, которое при чтении приходит на ум, это — пользование художественными произведениями Достоевского как материалами для его биографии, без критической переработки этого условного материала: сюда относятся цитаты из "Братьев Карамазовых", а, может быть, и кое-что из "Мертвого дома". Я понимаю, что хочется привести многое, до того все хорошо, но некоторые цитаты, как например, о товарищах Достоевского по каторге (464—468), об Орлове и Кореневе (489—490) и еще кое-что, не относятся прямо к биографии. Конечно, у писателя, который почти сплошь автобиографичен в своих произведениях, не обойдешь их в биографии, но тут нужна какая-нибудь обработка и предположение, что читатель предварительно познакомился с ними. От всего сказанного зависит чрезвычайно большой объем книги: два тома листов по сорока, не считая третьего, составленного из монографий, который при данном характере изложения явится безусловно необходимым. Мне кажется, что, если критически переработать весь материал и сжать все, воспользовавшись монографией для самой книги, то вещь страшно бы выиграла: а вещь очень нужная и своевременная.

Вот все, что я могу сказать Вам вкратце, не вступая в обсуждение частностей и мелочей. Не посетуйте на меня за мою придирчивость; читал я рукопись внимательно и любовно и считаю полную откровенность делом любви и дружбы.

Крепко жму Вашу руку. Храни Вас Христос!

Душевно Вас любящий

Григорий Рачинский.

330.     С.Н.Булгаков — А.С.Глинке[298] <5.09.1911.Москва — Геленджик>

5 сентября 1911 г., Москва

Дорогой А<лександр> С<ергеевич>,

как я рад был получить от Вас закрытку из Геленджика, хоть на короткое время светлый луч прорезал вашу тяжелую жизнь. Спешу известить Вас, что срок представления статей — предельный — отодвигается до 1 ноября и потому опять прошу Вас дописать и прислать статью. Писать о Толстом вообще и трудно и неприятно, даже если не считаться с тем, что Вы называете самобрезгливостью, что и мне не неведомо. Сюда мы приехали с неделю, сравнительно благополучны, хотя с маленьким и возимся. Видел М<ихаила> А<лександрови>ча, он Вас целует. Он за лето отдохнул и на вид поправился, мамаша тоже, хотя мне она показалась все-таки возбужденной.

Видел я в первый раз о. Павла в его новом состоянии. Он трогателен, тих и светел, но "эмпирически" ему очень трудно живется, изба их разваливается, а назначения на место в деревню, м<ожет> б<ыть> и не будет по разным интригам, и живет он между небом и землей. Смотрю и вижу, чего требует по крайней мере от него священство. Он очень нежный и заботливый отец. Там же встретил нового инока — о. Серапиона, — б<ыть> м<ожет> известного Вам Воинова[299].

Здесь по-прежнему я очень ценю и все более привыкаю к Маргарите Кирилловне, — вопреки своей внешности, она человек с редкими деловыми и, по-моему, душевными качествами и, по-моему, искренно хочет служить "русской идее" (не в Соловьевском смысле, а в настоящем).

Обнимаю Вас. Да хранит Вас Господь.

Ваш С.Б.

331.     С.Н.Булгаков — В.Ф.Эрну[300]<10.09.1911. Москва — Флоренция>

10 сентября 1911, Москва

Дорогой Владимир Францевич!

Откладывая ответ на Ваше письмо сюда, спешу однако уведомить Вас, что здесь отодвигание срока предоставления статей в "Толстовский сборник" вообще не встречает сочувствия, да и нет мотивов, потому что все равно новых статей мы не дождемся (Аскольдов окончательно отказался, В. Иванову будет еще писать Григорий Алексеевич, но, конечно, безнадежно). Поэтому остается Вас просить передвинуть порядок работ и лучше поставить вперед Толстого, а затем Сковороду, а не наоборот, как Вы предполагаете. Я никакого вдохновения к статье о Толстом не чувствую и не почувствую, потому что, как и раньше, меня охватывает при чтении его в большинстве бездарных религиозных статей лишь скука, раздражение и враждебность, не смягчаемая даже теперь. Потому напишу статью лишь по делу. Будьте здоровы. Привет Вашим.

Ваш С.Б.

На днях пошлю Вам ругань на Вас С. Гессена в "Речи"[301], это махровый чеснок!

332.     С.Н.Булгаков — В.Ф.Эрну[302]<30.09.1911. Москва — Флоренция>

30 сентября 1911 г., Москва

Дорогой Владимир Францевич! Давно собираюсь писать Вам, а сегодня побудила меня к этому Ваша открытка. Здесь все благополучно. Григорий Алексеевич хорош, насколько он может быть, и деловит настолько же. Маргарита Кирилловна прежняя. Князь отсутствует, живет в деревне и лишь наезжает. Очень замедлилось печатание всего, задерживает Павел Александрович и Зейпеля и свою книгу, задерживает Николай Александрович, задерживается Толстовский сборник. Однако теперь я уже начинаю в него верить, ибо есть уже статьи Трубецкого, Зеньковского, Экземплярского, Белого, жду Волжского, кроме того, наши статьи (я, кажется, раскачиваюсь, наконец), даже не считая проблематичного Ельчанинова. А одно время я совсем уже было приуныл о нем. Приступаем к печатанию.

Я приступаю к печатанию первой части "Философии хозяйства", которую как более философическую и теоретически основную, решил отделить от второй, более религиозной. Должна выйти к февралю, если ничто не задержит. Комплект этого года уже заполнен, и теперь идет речь о будущем годе. Предстоит ряд заметок и рецензий в "Русской Мысли" о наших изданиях. Статейку Гессена я послал Вам, но не заказной бандеролью.