Моя мать Марлен Дитрих. Том 1

— А где же апельсиновый сок?

Я так и села — хорошо, что рядом стоял стул. Чудеса, да и только! Она позвала горничную и приказала принести тосты и полное блюдо поджаренного бекона, затем вернулась в дом и переменила пластинку. Бенни Гудман? В восемь утра? Она вышла с ракеткой, на ходу подтягивая винтами струны.

— Радость моя, то, что играет этот человек — это все еще называется джазом?

— Да, Мутти, — прохрипела я, потому что от шока у меня пересохло во рту. Она как будто повторяла домашнее задание.

— И именно про это говорят «горячее фортепьяно»?

Я только кивнула в ответ.

— Радость моя, придет мистер Джон Гилберт, ты с ним познакомишься. Он красавец… глаза, как уголья — обжигают! Обрати на них внимание. Поймешь, о чем я говорю.

Я вот-вот познакомлюсь с великим Джоном Гилбертом? Ну и утречко! Я не так уж много общалась с актерами немого кино. Моя мать никому не признавалась — даже сама себе, — что она тоже успела поработать в немом кино. Но Джон Гилберт, как Валентино и Чаплин, — это же сам Голливуд! Я только успела сбегать наверх за альбомом для автографов, как у входной двери раздался звонок, возвещавший его прибытие. Что такое «горящие угли!» Он мог буквально испепелить вас своим взглядом! При этом он мягко, чуть печально улыбался, так что ваше сердце разрывалось от жалости. Он взял меня за руку. Я старательнейшим образом сделала книксен, взглянула на него снизу вверх и получила полную программу — уголья, нежную улыбку — все сразу!

— Дорогая… у нее твои глаза. — Этот голос расплавит металл! Он снова повернулся ко мне. У меня есть дочка твоего возраста. Я называю ее Рыбкой. — Он еще раз одарил меня своей умопомрачительной улыбкой, и они ушли из дома.

Я закрывала за ними дверь, стоя на ватных ногах. Мне стало неловко при мысли о Брайане — я чувствовала себя изменницей, но надеялась, что мистер Гилберт пробудет с нами подольше. Он и побыл с нами, но не так уж долго.

Пока продолжались их отношения, моя мать, казалось, была для него воплощением всех его давних мечтаний. Как она его опекала — по-матерински! Она душила его заботой, и это ему нравилось. А ей безумно нравилась новая цель в жизни.

В чем потерпела фиаско Гарбо, в том преуспеет Дитрих! Ей одной удастся спасти этого мужчину от «демона пьянства». В конце концов «алкоголизм — это не что иное, как постыдная слабость, алкоголизмом скорее пристало страдать представителям низших классов, которые позорно убивают время в вонючих барах». На нашей плите булькал куриный суп. Особая говядина, необходимая для эликсира моей матери, была доставлена в дом Гилберта; свою бульонную лабораторию она оборудовала у него в кухне. Впоследствии она рассказывала мне:

— Я прятала от него бутылки с помощью его целителя-филиппинца. Какое-то время это действовало. Но ему постоянно хотелось в постель! Ты меня знаешь… все, чего я хотела, — это готовить ему и быть «уютной», возня под одеялом мне не нужна. Но без нее он думал, что я его не люблю, так что мне приходилось заниматься этим. Но он был не так уж хорош. Те, кто производит впечатление хороших любовников, таковыми в жизни никогда не являются.

Я любила находить его записки, которые он запихивал в пустые термосы, в карманы ее теннисных рубашек или в коробки с мячами.

Готов поклясться, что ты одурманила и опьянила мой мозг. Схожу с ума от дум о тебе и от желания тебя.

Люблю тебя

Ты так мила, и великодушна, и прекрасна. Как хорош был бы мир, если бы все люди были, как ты.

Каравайчик,

Не будет ли для тебя кошмаром, если я вдруг действительно брошу пить, курить и не спать ночами, стану положительным, а наша половая жизнь будет умеренно активной? У тебя же не будет поводов кудахтать. Разница между нами состоит в том, что я люблю тебя такой, какая ты есть. Конечно, я знаю, можешь не говорить мне, — естественно, я люблю тебя такой, какая ты есть, потому что ты совершенна. Видишь, я угадал твои мысли. Но когда-то, хотя бы десять секунд, ты думала, что я тоже совершенство. О, горькая потеря!

Люблю тебя

Ну как можно не поддаться обаянию человека, который богиню называл «Каравайчиком»? В первый раз, когда я это услышала, у меня дух перехватило, потом я увидела мерцанье горящих угольков и восхитилась его дерзостью. Он такой американец! Никакой европеец никогда не научится так смеяться. Американцы вышучивают друг друга самым вопиющим образом и тем не менее остаются любовниками или друзьями. Европейцы никогда не знают, чего не стоит принимать всерьез. Они нередко путают американский юмор с насмешкой и реагируют соответственно.

— Гилберт назвал меня «Каравайчиком»! — говорила она. — Но почему? Лицо у меня никогда не было круглым! Вот у Джоан Беннет действительно лунообразное лицо, а у меня нет. Я никогда не понимала Джона, когда он начинал «хохмить» Но я понимала, когда он называл меня «Любвеликой».

От Буллока привезли новые купальники, сарафаны, даже голубой махровый халат. На меня надели хорошенькую панамку, завершившую мой наряд, и отправили в пустыню с Нелли. Рукотворный оазис в одну улицу, на которой стоят четыре индейских магазина сувениров, конюшня, закрытый теннисный клуб и шикарный отель. «Эль-Мирадор» видом напоминал миссию, в нем был обязательный бассейн, лужайка и куча финиковых пальм вокруг. Городок под названием Палм-Спрингс стал моим самым любимым местом на земле. Я не смотрела на пустыню из поезда, я была в ее недрах, и все было чудесно, именно так, как я и представляла. Ящерки дремали на выбеленных солнцем скалах и не убегали при моем приближении; люди были необычные: они чувствовали себя уверенно, потому что им казалось, что это место все еще принадлежит им. Жара пронизывала вас насквозь. Ощущение великолепное! Высокие деревья стояли, напоминая верных часовых на страже своих беспредельных владений. Цвет песка имел мамин любимый оттенок — нежно-бежевый. Он как-то скрадывал звуки, поэтому вы вдруг понимали, что слышите тишину. Хруст сухой ветки, пронзительный крик золотого орла, приглушенный стук лошадиных копыт — все эти звуки возникали сами по себе, отдельно друг от друга. Там, куда человек провел воду, все сверкало, взрывалось яркими, безумными красками. Там, куда он еще не проник, все было пыльно-пастельным, царили тишина и сухость. Горы Сан-Хасинто устремлялись к небесам и казались бесконечно высокими. Они были точь-в-точь такими же, какими я увидела их со своего балкончика в поезде, — фиолетовые, с белыми от снега вершинами. Я ела кактусовые леденцы, сладкие и липкие, пила свежевыжатый сок пассифлоры, любовалась россыпями удивительных черепаховых украшений в маленькой индейской мастерской, разговаривала с работниками — жителями резервации Агуа Кальенте; я впервые увидела степную собаку, сидящую возле своей норы, сброшенную кожу гремучей змеи, попросила друзей-индейцев помочь мне сделать специальную палку — шарить по дороге, чтобы не наткнуться на змею. Когда они сказали мне, что по пустыне нельзя ходить иначе как в сапогах, я умолила Нелли купить мне настоящие ковбойские — со скошенными каблуками и с вшитыми внутрь бабочками из белой кожи. Каждый день и каждый вечер я чувствовала, что живу просто в раю! Бриджес отвез маму в город; кажется, она привезла кого-то несимпатичного, может быть, «мальчиков». Мы переехали из главного здания отеля в один из степных бунгало, спрятанных среди зарослей гибискуса.

— Радость моя, ты такая черная! Как индеец. Ужасная жара. Откуда у людей эта страсть поджаривать себя на солнце?

В первое утро на новом месте мама на веранде писала письма, сидя за машинкой в щегольском легком брючном костюме и широкополой панаме. Конечно же, она немедленно обнаружила мою змеиную палку и строго-настрого запретила выходить за пределы территории отеля, да еще и отругала Нелли и охранника за то, что дали мне столько опасной свободы. Так что я сидела в бассейне, и мне все равно было хорошо. А мои бесценные ковбойские сапоги ждали своего часа в укромном месте.