Братья Стругацкие

Была ещё одна аналогичная история.

Вспоминает Алексей Вольдемарович Шилейко:

«Звонит мне Неля Евдокимова и говорит: „Володю Высоцкого очень интересует быт советских учёных“. А я тогда был заведующим лабораторией в МИИТе. „Не могли бы вы его принять, показать? Но только имейте в виду, что это не парадное мероприятие, не приём, ему хочется посмотреть, как вы живёте. И ни в коем случае не просите его петь, потому что человек просто хочет посмотреть, как живут учёные, о вас ведь тоже ходят всякие невероятные слухи“. Я говорю: „Пожалуйста“. Скидываемся, накрываем стол. Ясно, раз Высоцкий, значит, водка. А надо сказать, что мы и сами пару раз в неделю, а то и почаще… Водка, она и на работе иногда помогает, когда мозги становятся на якорь… Короче, приходит Володя. Конечно, он всем понравился. У нас талантливые были ребята. Сидим, разговариваем, вроде ничего специально не рассказываем, но картина создаётся. Лаборатория была системного программирования, а слово „программист“ стало модным после книжки „Понедельник начинается в субботу“. Сидели-сидели, пили-пили, наконец, он расслабился и говорит: „Я же знаю, вы где-то гитару спрятали, давайте, уж так и быть“. А я говорю: „Не надо. Меня предупредили: никаких песен, и вообще ты никакой не Высоцкий у нас, а просто очень милый гость, которого мы с удовольствием принимаем“. Минуты две он не мог слова сказать, настолько это его поразило. Потом обиделся, вскочил и бегом… Позже к этому делу подключился Аркадий: „Как?! Ты обидел Володю? Нет, ты не можешь, он такой прекрасный человек, Володя — не только поэт, но и артист, он не может без этого, вы все для него — публика“. Помирили нас, как сейчас помню, в ресторане „Россия“, а это был такой огромный ресторан размером с площадь Маяковского. Так вот, я к тому моменту уже понял Володю как человека, правда, дружбы всё равно не получилось, У меня была своя жизнь, своё мироощущение. Но я горжусь этим эпизодом, потому что Володя — человек талантливый безмерно…»

А вот со Стругацким у Высоцкого дружба всё-таки получилась. Они прекрасно друг друга понимали. И сразу вспоминается, как однажды Володя задал АНу вопрос:

— А вообще очень приятно писать такие гениальные книжки?

Он судил по себе — он на спектакль шёл как на праздник, игра была для него наслаждением. И он даже уточнить решил:

— Что приятнее было писать — «Попытку» или «Суету вокруг дивана»?

АН задумался, саркастически улыбнулся и ответил:

— Писать — это как выдавливать нарыв. Точно такое же удовольствие.

Володя чуть в обморок не упал:

— Да ты что?!

Хотя это давняя истина — не Стругацкими придумано. Но, увидев, реакцию, АН пытался утешить его, мол, ты не понял — когда уже всё сделано, закончено, и нет нарыва, нет боли — это такой кайф!

Но Володя как раз правильно понял: тут была принципиальная разница между работой писателя и артиста.

Некоторые полагают, что из-за этого и к алкоголю отношение разное. Нет, неправда, тут уже не в профессии дело. К алкоголю у каждого своё отношение.

Вспоминает Людмила Абрамова:

«Аркаша не был алкоголиком, и тут на моё мнение можно положиться. Он пил по причинам радостным или страшным, но вовсе не от внутренней зависимости. Его личность вообще антинаркотична. Вот, скажем, Володя — тот безусловно, один из самых свободных людей, какого только можно себе представить, но вот от этого он зависел, это он ненавидел, именно за то, что он ЗАВИСЕЛ ОТ ЭТОГО. А у Аркаши зависимости не было никакой… Да, ему надо было — иногда — опохмелиться. Например, в тот удивительный летний день, когда он пришёл к нам накануне с большим портфелем. Там лежало шесть бутылок коньяка, и надо было непременно отметить Ленинскую премию Манина, хотя сам Юра был в Париже и даже от официального торжественного вручения увильнул. Мы все пили, а Володя тогда как раз ни грамма — ни кефира перестоявшего, ни шоколадных конфет с ликером. Ну, и из этих шести бутылок Аркаша принял внутрь добрую половину. Так что утром он был тяжёл. Надо было найти что-то и его опохмелить. Будить Володю и посылать на поиски — грешно — Володя после двух спектаклей вернулся вечером полумёртвый от усталости; сестру гнать, тем более что она младше — та вообще ничего не нашла бы. Ведь искать в Москве пиво ранним утром — это особое искусство, надо сообразить, где будет бочка. Год-то был 1967-й. Раньше шести бочка вообще появиться не могла. А та единственная, которая могла, ожидалась у метро „Академическая“ — ну, прямо там, где много позже поставили этот дурацкий медальон с Хо Ши Мином. А если не повезёт — пришлось бы ехать к трём вокзалам. Но повезло. И вот я прибежала туда с бидоном, было минут пятнадцать седьмого, и тут же обратно. Лечу и вижу: в кухонном окне стоит, руки в боки, в расстёгнутой рубахе мрачный А. Стругацкий и думает, понятное дело, не поехать ли ему к трём вокзалам. И тут — я. С бидончиком. Какая радость! Нет, это не алкоголизм — просто надо иногда, чтобы не было тухлого состояния».

Когда Володи не стало, Люся позвонила АНу в тот же день. Она знала, что тут у него какой-то бзик, знала, что он не ходит на похороны (с Володей такое тоже бывало), но и не позвонить не могла. Это был чисто инстинктивный поиск поддержки, опоры… А он сказал, помолчав:

— Когда же я, наконец, сдохну?

Утешил, называется. Однако понимание между ними как было, так и оставалось… Она услышала честные слова, а это много. Вспомнила, как в феврале 1968-го после срыва Володя лежал в очередной раз в Соловьевке (в клинике неврозов на Шаболовке) и было ему очень паршиво, и она позвонила Аркаше, хотя прекрасно знала, что он не просто не любит этого (больница, физические страдания, чья-то депрессия), а как-то особенно тяжело всё это переносит. Но он согласился и пошёл в сумасшедший дом к Володе, и она видела, как ему буквально физически трудно идти через этот двор, по этим лестницам, каждый шаг делать невыносимо… Но тогда это было надо, и он пришёл. А теперь… Теперь уже не важно.

Она поняла, что он хотел сказать ей на самом деле: «Лечь бы на дно, как подводная лодка…»

В последний раз они увиделись летом 1982-го. Потом Людмила Владимировна надолго уехала в Монголию. Он был совершенно такой же, как всегда, страшно весёлый, голодный, что-то ел, что-то пил и увлекательно рассказывал, как они с Борей зимою в Репино катались с горок, валялись в снегу, дурачились, как мальчишки, и он попал на лёд Финского залива, чуть не пробил его, и потом оказалось, что сломал себе то ли два ребра, то ли три…

Игорь Васильевич Бестужев-Лада, беседуя со мной, попытался объяснить успех Стругацких в свойственной ему академической манере — ища аналогии и выделяя главное. Заметьте, он даже не знал, что АБС были знакомы с Высоцким.

«Чем они брали? Да тем же, чем и Высоцкий — в своём жанре. Хотя сравнивать их — как певицу с балериной. Но здесь играют две общие карты. Первая — юмор. Этим они выделялись даже в период лояльности к соцреализму. Ирония в литературе свойственна одному из сотни, а самоирония — одному из тысячи. У них было и то, и другое. „Полдень“ — это же по замыслу „Пионерская правда“, но исполнение! Живые, не ходульные герои плюс ирония и самоирония. А потом юмор, поднимаясь, дошёл до грани сатиры. Сатириками они по-настоящему не стали. Антисоветского у них не было, но они виртуозно балансировали на грани. Это и есть вторая карта: удерживаться на грани дозволенного. Это высокое искусство. Ниже грани — неинтересно, а выше — высылка, тюрьма, психушка. Такое время было».

Уровень владения этим мастерством был у всех разный. Высочайший — только у них, у АБС и у Высоцкого. Вот почему их просто не с кем больше сравнить — по той небывалой популярности 60 — 80-х годов. О вкусах можно спорить. Но о тиражах самиздата спорить бессмысленно — это самый объективный рейтинг за всю историю искусства. Были авторы модные, были авторы признанные и обласканные властью, были авторы полностью запрещённые и потому востребованные. А были Стругацкие и Высоцкий, тексты которых — опубликованные или нет — не важно (подчеркиваю: не важно!) — тиражировались в народе без счёта всеми мыслимыми способами.