Путешествие в страну Зе-Ка (полный авторский вариант)

     Сергей Юлич отпускал меня на час-полтора, сразу после полдника, в небанные дни. Тогда стрелок заваливался спать. Я забирал две стеклянные банки и уходил со двора. Вот и узкая тропка за лопухами, и на ней потемневшая надпись на деревянном щите: «запретная зона». Я шел деловито, весь поглощенный своей задачей. Это не была прогулка для удовольствия. Я не оглядывался на лагерь, который очень красиво выделялся издалека на фоне ясного неба. Самолет летел низко-низко на север, в Архангельск. С высоты самолета белые бараки и вышки Круглицы, наверное, были очень живописны. Но я уже наизусть знал этот вид и поля кругом, где проводили дни бригады косарей. Золотистый стрелистый пырей стелился под ноги, иногда попадалась черемуха, черные глянцевитые ягоды которой очень ценились. По лугам был раскидан шиповник; его пурпурные коробочки были особенно вкусны в первые заморозки, в сентябре. Много мы поели этого шиповника, идя с косами и граблями на работу. Все дальше и дальше уходил я от бани. Куманика и брусника попадались на топком лугу, но я не останавливался.

     Редко попадался прохожий. От прохожих я уходил в кусты. Меня сразу можно было признать как зэ-ка по виду и как чужого: в Круглицком поселке все вольные знали друг друга. Если бы стрелок поднял тревогу или я бы за зоной напоролся на лагерного начальника - была бы беда: могли бы меня обвинить в попытке бегства. Бежать из лагеря было нетрудно. Во всякой другой стране было бы много случаев побега. Но в Советском Союзе - особые условия. Тут каждый человек и каждый кусок хлеба - нумерован. Некуда бежать и негде спрятаться. Сразу при дороге начиналась малина. Никогда еще в жизни я не видел такого изобилия дикорастущей лесной малины. Бледно-зеленые листья с серебристой изнанкой то и дело попадались на лужайках и в лесной тени. Кусты гнулись под тяжестью спелых рубиновых ягод, всюду светилась малина. Я бросал необобранный куст и переходил к другому, где ветви просто ломились от осыпавшихся ягод. А в траве на деликатных тоненьких стебельках была земляника... Скоро пальцы у меня были красны от сока... Я ел и собирал малину в банки. Пол-литра я приносил Юличу, другие пол-литра оставлял себе на ужин. За два года это были первые ягоды. В лагере за 1/2 литра малины давали 200 грамм хлеба, но я ни разу не обменял ее на хлеб.

     Я торопился: времени было немного. Мальчишки, которых я встречал в гуще леса, все были привычны к виду зэ-ка и могли думать, что где-нибудь близко работает моя бригада. Малины хватало на всех. Дети в поселке не голодали летом. И зэ-ка голодали бы меньше, если бы им позволили собирать ягоды. Но об этом никто не думал. Несколько инвалидов собирали в Круглице ягоды и грибы. Ягоды они отдавали в аптекоуправление, а грибы сушили на зиму. Грибы с их 90-процентным содержанием воды были наименее питательным продуктом леса. И то, и другое инвалиды должны были собирать по норме. По возвращении из леса их обыскивали: не спрятали ли они чего-нибудь для себя.

     Дни наши были заполнены охотой за пищей. В этой борьбе за существование были удачи и поражения. Несколько дней мимо бани возил капусту возчик Гаврилкж, добродушный хохол, посаженный в лагерь за нелюбовь к колхозу. Юлич и Гаврилюк сговорились, и раз, когда Гаврилкж ехал мимо, Юлич выслал меня к нему. Я подошел к возу, и Гаврилюк, оглянувшись, скинул с воза кочан капусты. Я его моментально бросил в ведро и принес в баню. Не успели мы спрятать ведро в чуланчик, как следом вошел стрелок. Он, оказывается, прятался за углом и видел всю операцию. «Где спрятали капусту?» Пришлось отдать. Это было большое разочарование. Мне и Гаврилюку угрожал карцер. Я уже приготовился на ночь в домик Гошки, но на этот раз все обошлось благополучно: стрелок, вместо того чтобы сдать кочан капусты на вахту и составить протокол («акт»), снес его жене домой и смолчал о происшедшем.

     В другой раз я пошел в соседнее овощехранилище - за ведром, которое мы туда одолжили. Меня повели в особую землянку, куда был запрещен вход даже своим работникам. Только заведующий входил туда, и сторож сидел при сокровище. Я стал под стеной и вдруг увидел под столом корзинку с чем-то розовым и белым. В сумерках я не мог рассмотреть, что там такое. Заведующий вышел за ведром, а сторож повернулся ко мне спиной. Он сразу что-то почувствовал, быстро обернулся и подозрительно посмотрел на меня. Я невинно стоял у стены. В ту секунду, что сторож стал ко мне спиной, я успел сунуть руку в корзину, набрал полную горсть чего-то липкого, скользкого и положил в карман бушлата. Вернувшись в баню, я обнаружил, что в кармане у меня - куски свежего говяжьего жира: неслыханное богатство. Добычу я сдал Сергею Юличу, и мы в тот день ели необыкновенную похлебку из грибов, жирную и с солью, которая на этот случай нашлась у Сергея Юлича.

     1 ноября 1942 года произошло резкое сокращение питания в лагерях. Это было уже не в первый раз, но никогда еще так резко не уменьшали нам выдачи хлеба и каши. Даже порция супа - лагерной баланды - была уменьшена с 800 грамм до 500. Выдача кашицы сократилась для выполняющих норму вчетверо. Начиналась вторая военная зима в лагерях, где голод и до войны был в порядке вещей. А одновременно моя работа в бане стала гораздо труднее с наступлением холодов. Больше дров поглощали печи, пилить и носить воду приходилось на морозе, и так как в 4 часа уже темнело, то я должен был черпать и таскать ведра в кромешном мраке. Начались осенние ливни и бури. Дождь хлестал часами. Люди теперь охотнее шли в баню из своих холодных домишек и сидели там, как в клубе. Под проливным дождем в мокром и рваном рубище я метался в темноте осенних вечеров от колодца и по лесенке вверх с парой ведер. Утром вода в колодце замерзала, надо было пробивать лед. Ведра срывались с крюков и тонули в колодце - приходилось лезть за ними в колодец. Начались кражи дров. Каждый день, приходя утром, мы видели, что соседи растаскали напиленные нами дрова - в поселке не было достаточно топлива. Мы не успевали пилить. Работа в бане превращалась для меня в кошмар. В один-единственный месяц - в ноябре 42 года - я лишился сил и превратился в живой труп. На моих глазах начал таять Сергей Юлич, у него ввалились щеки и потухли глаза. Он ко мне привык за 5 месяцев и понимал, что, если пошлют меня на другую черную работу, я не выживу. Но ему надо было думать о собственном спасении. Со мной вдвоем он не мог управиться с работой. Ему нужен был молодой и здоровый работник. После долгих колебаний он наконец решился: сходил вечером к начальнику работ и попросил, чтобы ему назначили другого работника. В конце ноября меня без предупреждения сняли с работы в бане. Трудно передать ужас, с которым я принял это известие. Это был конец. Я не знал, куда мне деваться и где спрятаться. На другой день должны были выгнать меня в открытое поле, в стужу, среди озверевших и озлобленных людей, для которых я не имел лица и которые за малейшее проявление слабости, за неверное движение затоптали бы меня. Утром на разводе я попросился еще на один, последний день в баню - под предлогом, что там остались мои вещи, которые надо забрать. Александр Иванович, начальник работ, позволил мне пойти третьим. Уже другой водонос работал на моем месте. Я пошел в контору «ЦТРМ» рядом, где за 5 месяцев привыкли к тому, что я каждое утро приходил слушать радио. Там было двое-трое людей, которые знали меня ближе. Надо было спасать меня. Они пошептались между собой - и предложили, мне с завтрашнего дня работать у них чертежником.

 Глава 30. В конторе

О работе чертежника я не имел ни малейшего понятия. В конторе «Цетерэм» было незанято место чертежника, и поэтому записали меня, с согласия старшего бухгалтера и начальника мастерских, на эту работу, чтобы дать мне передохнуть несколько дней и посмотреть, не найдется ли для меня какого-нибудь применения в будущем. Я провел в конторе ЦТРМ полных 5 недель.

     Это время: январь 1943 года, когда под Сталинградом совершился перелом войны, для меня было временем физической катастрофы. Работа в конторе уже не могла спасти меня. Я знал, что умираю. Но людям, среди которых я находился, я не смел показать этого - из страха, что меня выбросят. Я из всех сил держался за свое место в конторе. Скоро я узнал, как тяжела чужая милость и как трудно утопающему держаться на поверхности воды.