Гитлер и его бог. За кулисами феномена Гитлера

«На ниве пропаганды наши товарищи – признанные мастера», – писал Геббельс⁵⁷. С самого начала источником вдохновения всего этого был не кто иной, как Гитлер. Он давно понял важность пропаганды; он организовал первые публичные шествия и церемонии, которым будут подражать и которые будут улучшать в последующие годы; он выбрал символы, лозунги и униформу; он построил вездесущую партийную пирамиду; он разбудил спящие пропагандистские таланты доктора Геббельса. Прозорливая работа по оформлению национал-социалистического движения была одним из его крупнейших достижений. «В конце 1926 года партия основала школу ораторов, чтобы дать своим последователям необходимую информацию и технические приемы, необходимые для эффективных публичных выступлений. К концу 1932 года эта школа, согласно ее учетным листам, подготовила около 6000 ораторов»⁵⁸, вечер за вечером несущих весть о национал-социализме в самые удаленные и незаметные уголки страны. Это тоже была инициатива Гитлера.

Будущий король пропаганды Геббельс записал в своем дневнике в 1928 году: «Национал социализм – это религия. Пока недостает лишь религиозного вдохновения, разбивающего вдребезги старые, уходящие формы и создающего новые. Нам не хватает ритуала. Придет время, когда национал-социализм станет государственной религией всех немцев. Моя партия – это моя церковь, и я верю, что наилучшим образом служу своему господу, когда следую его воле и освобождаю угнетенный народ из цепей рабства»⁵⁹. Молодое поколение историков уже без каких-либо проблем признает национал-социализм эрзац-, псевдо– или полурелигией, а то и просто религией без всяких приставок и оговорок. Он, безусловно, и был религией для тех, кто услышал призыв мессии-фюрера. «Я называю мировоззрение Гитлера и, следовательно, национал-социализм религией»⁶⁰, – утверждает Орцеховски; Берш пишет, что национал-социализм был «не идеологией той или иной разновидности, но по сути религией»⁶¹, а Клаус Вондунг видит решающим фактором национал-социализма то, что он был «независимой религией»⁶².

У нацистов был свой годичный цикл святых обрядов. На каждый случай был выработан особый четко расписанный ритуал, с лесами флагов и знамен, с музыкой, создающей определенную атмосферу, с факелами и кострами. Все это происходило в наиболее подходящее для данного случая время дня или ночи. Великим людям воздавали славу, вспоминали павших, а живых посвящали в тайные мистерии отечества и святой крови, текущей в их жилах. Были и церемонии приема в партийные организации, в армию и в СС – всегда включавшие клятву верности Адольфу Гитлеру лично. Его символически представляло священное Кровавое знамя, мистическим образом содержащее и способное передавать присутствие и силу фюрера.

Главным праздником года был партийный съезд, который проводился в Нюрнберге в сентябре. Он продолжался неделю, и в нем участвовали делегации со всех концов Германии. В 1938 году Гитлер провозгласил: «К настоящему времени несколько [ритуальных] действ достигли своей окончательной формы». «До этой поры, – пишет Шпеер, – я считал фразу Das Tausendjährige Reich [Тысячелетний Рейх] чисто теоретической, всего лишь заявкой на создание чего-то, что просуществует дольше, чем средняя продолжительность жизни. Но когда я увидел, что Гитлер таким образом канонизирует ритуал, я понял, что эту фразу надо понимать буквально. Я долго думал, что все эти построения, марши и посвящения являются лишь частью ловкого пропагандистского театра. И только тогда я понял, что для Гитлера они были подобны священным обрядам основания церкви… Теперь я думаю, что он, всего вероятнее, добровольно отказывался от меньшего статуса народного героя с тем, чтобы приобрести гораздо больший статус основателя религии»⁶³.

Для многих немцев, в особенности для протестантов, религия Гитлера сосуществовала с верой в Христа. Некоторым другим Гитлер Христа заменил. В его честь воздвигались домашние алтари, которые ежедневно украшали живыми цветами и перед которыми молились. «Моему дорогому, фантастическому, почти невероятному фюреру», – писали в письмах женщины, «безгранично отдавшиеся ему» в «безумии невообразимого счастья». К письмам прилагались фотографии «и вся полнота моей жизни». Рук, к которым прикоснулся Гитлер, не мыли неделями, камешек, на который он наступил, становился реликвией, а женщина, которой он улыбнулся, считалась в своей деревне святой. «Когда вы освобождали Судетские земли, я вязала для вас эти носки. И теперь мы оба достигли цели, я – маленькой, а вы – большой», – писала Гитлеру учительница. «Не он говорит, что-то иное говорит через него… Его главнейшая характеристика – абсолютная мужественность… Он полон безграничного добросердечия, бескрайней веры, полнейшей личной скромности, но также беспредельной гордости своим народом, тем, что достигнуто и чего еще суждено достичь…»⁶⁴

Истинные цели Гитлера, несмотря на то, что он, не скрываясь, выражал их, были настолько фантастичны, что воспринимались только метафорически – во всяком случае, первым поколением нацистов. Что же касается второго – тех, кто прошел Гитлерюгенд, людей из СС, младших офицеров под конец войны – они уже были достаточно фанатизированы, чтобы воспринимать его слова буквально. Все цели Гитлера сводились к ведению войн, необходимых для закладки фундамента арийской мировой империи. Немцы тогда не понимали, что от них требуется лишь способствовать всему этому в качестве необходимого пушечного мяса. Однако Гитлер заблаговременно предупредил их: «Битву за новое мировоззрение могут вести лишь люди героического духа, готовые пожертвовать всем, иначе уже в самом начале будет невозможно найти истинных боевых последователей, готовых положить жизнь за свое дело… И чтобы упрочить основы, необходимые для успеха, всем, кого это касается, нужно объяснить, что это новое движение заслужит честь и славу у потомков, но сегодня ему нечем вознаградить тех, кто следует за ним»⁶⁵.

«Гитлер не оставил своим людям никаких сомнений в том, что нужно ждать войны», – свидетельствует Раушнинг. «Мы должны быть готовы к тяжелейшей войне, которую когда-либо вел какой-либо народ, – говорил Гитлер. – Только это испытание воли подготовит нас к господству, к которому мы призваны. Моим долгом будет вести эту войну, невзирая на потери. Жертвы будут ужасающими»⁶⁶. Он был готов «оправдать принесение в жертву всего поколения немецкой молодежи». При необходимости, пусть погибнет больше, чем в Первой мировой, так как у него «есть право посылать молодежь на смерть». Когда придет день и он прикажет начать войну, «мысль о десяти миллионах молодых мужчин, которых он пошлет на смерть», его не остановит⁶⁷.

Мы уже проанализировали основные темы «Майн Кампф», и презрение Гитлера к немецкому народу нам не в новинку. (Геббельс презирал «этих каналий» не меньше.) Во время битвы за Сталинград Гитлер сказал: «Здесь я тоже холоден как лед: если немецкий народ не готов сражаться за самосохранение – прекрасно, значит он должен исчезнуть»⁶⁸. С приближением конца это отношение Гитлера становится все более явным. «Если немецкий народ уже не так силен, не готов пролить кровь за свое собственное существование, он заслуживает исчезновения, уничтожения другой, более сильной стороной… Тогда за немецкий народ я не пролью ни слезинки»⁶⁹. А Альберту Шпееру он сказал: «Если в этой борьбе германская нация потерпит поражение, значит, она оказалась слишком слаба. Это означает, что она не выдержала исторического испытания и обречена на гибель»⁷⁰.

Он становился все более циничным. В связи с бомбардировками он сказал Шпееру: «Чем меньше народу терять – тем лучше он будет сражаться». «Если немецкий народ не способен меня ценить, я буду вести эту войну один!» – кричал он в безопасности своего бункера, выводя мановением руки воображаемые армии на мнимые позиции. В итоге, когда фронты союзников неудержимо сходились к центру Германии, он отдал приказ о проведении политики выжженной земли. «Ни один немец не должен оставаться на территории, занятой врагом», – писал Шпеер. Все население территорий, находящихся под угрозой, должно быть насильственно эвакуировано, а всё, что останется, – уничтожено. Когда Гитлеру попытались указать на нехватку транспорта для сотен тысяч людей посреди зимы, он рявкнул: «Пусть идут пешком!» И добавил, обратившись к Кейтелю: «Мы уже не можем позволить себе заботиться о населении»⁷¹.