Цицерон

Грешники терпят наказание не в аду, а здесь на земле. Но как же так? Разве мы постоянно не видим злодеев в золоте и пурпуре? Они богаты, довольны, окружены раболепной лестью и мирно оканчивают дни в своей постели, оплаканные домашними. Это ли Божья кара? Где же мировая справедливость? Именно этот вопрос задает Цицерону в диалоге «О законах» его брат Квинт. Оратор отвечает ему:

— Мы неправильно понимаем, Квинт, что такое Божья кара. Мнение же обывателей сбивает нас с толку, и мы не видим истины. Мы почитаем несчастьем для человека смерть, телесную боль, душевные страдания и судебные приговоры. Спору нет, такова человеческая участь, она выпадала на долю многим достойным людям. Но наказание за преступление мрачно — это самое страшное, что может быть на свете (Leg., II, 43–44).

Что же это за страшное наказание?

По роду своей деятельности Цицерон много общался с преступниками и мог изучить этот сорт людей. И он сделал очень важное для себя открытие. Он заметил, что преступление всегда сопровождается душевной болезнью. Он, например, неоднократно отмечал совершенно необъяснимые, просто бессмысленные поступки Верреса; они-то и привели его к гибели. И оратор объясняет их безумием, овладевшим Верресом после совершенных преступлений (Verr., II, 1, 7–9; II, 5, 73; 139). «Очевидно помешательство, обыкновенно сопутствующее… преступлениям, обуяло его… сердце» (II, 5, 139). «Подстрекаемый безумием, которое овладело им вследствие его преступлений» (II, 5, 73).

Но отчего же преступник сходит с ума? Дело в том, что он испытывает непрерывные мучения, которые в конечном итоге полностью разрушают его личность. Терзают же его мысли о содеянном. Сознание преступления «мучит его и лишает рассудка… Все это не позволяет ему успокоиться от овладевшего им помешательства» (Verr., II, 1, 7). Это очень странное состояние. Не раскаяние, не угрызение совести, как можно было бы подумать. Раскаяние как раз благотворно и приводит человека к добру. Между тем обезумевший преступник не только не идет к добру, а творит все новые и новые злодеяния, одно страшнее другого. Цицерон вспоминает, что поэты часто рисуют нам преступников одержимыми безумцами. Например, Орест у Эсхила убивает родную мать и тотчас же являются страшные призраки, фурии [101] с пылающими факелами в руках. Они гонят свою жертву, жгут ее факелами, пока она совсем не обезумеет. Эти фурии с жгучими факелами лишь поэтическое олицетворение мучительных мыслей, которые жгут мозг преступника (Leg., I, 40). «Не верьте тому, что вам не раз случалось видеть на сцене — что совершившего… преступление преследуют и пугают фурии с горящими факелами, — нет, ничто не терзает его, как сознание его вины, его страх перед собой; его мучают воспоминания о его грехе… Вот — те богини мщения» (Rose. Атеr., 67). Преступники, говорит Цицерон Квинту, могут подкупить суд людской, но они не уйдут от суда Божьего. Их «гонят и преследуют фурии, но не с пылающими факелами, как в мифах, они мучат их тоской от сознания греха» (Leg, I 40; II, 43).

И особенно ярко эти муки, это безумие видны у Клодия. Все его метания, крики — это стоны боли, вопли безумия. «Какая кара, посланная бессмертными богами, может быть ужаснее помешательства, безумия? Неужели ты полагаешь, что те герои трагедий, которые на наших глазах мучаются и гибнут от боли и ран, несут более тяжкую кару бессмертных богов, чем те, которых изображают безумными? Нет. Стоны и вопли Филоктета не так жалки… как дикие прыжки Афаманта [102] и бред матереубийц. Когда ты в народном собрании испускаешь бешеные вопли, когда рушишь дома граждан, когда камнями прогоняешь честных людей с Форума, когда бросаешь зажженные факелы на крыши соседям… когда не различаешь сестры и жены… тогда ты несешь ту единственную кару, которую бессмертные боги установили за человеческие преступления… Стрелы богов вонзаются в мозг нечестивцев» (Наr., 39).

Более всего поражает меня в этих рассуждениях их сходство с «Преступлением и наказанием». Прямо кажется, что Цицерон кратко рассказывает содержание романа Достоевского. Как помнит читатель, Раскольников еще до убийства очень интересовался проблемой преступления. Он пришел к выводу, что оно всегда сопровождается душевной болезнью. Он надеялся, что в его случае все будет иначе, ибо он не совершает преступления. Но он жестоко ошибся. Рассудок его стал мешаться сразу после убийства. Он постоянно находится в состоянии полубреда, страдает, не может ни с кем говорить, на него находят приступы необъяснимой ярости. Его врач Зосимов не сомневается, что он сошел с ума. Именно благодаря этому он выдает себя перед следователем. Интересно и другое. Раскольников испытывал жгучие страдания и в то же время ни разу он не ощутил угрызения совести. Он даже тоскует по ним, уверенный, что они облегчили бы его душу. В конце концов он понимает, что единственный для него выход — выдать себя властям. Как тут не вспомнить Цицерона, который, описав состояние преступника, замечает: «Ему осуждение может быть отрадно» (Verr:, II, 1, 9; ср. Cat., IV, 8).

Все эти мысли изложены в диалоге Цицерона «О законах». Он задуман как продолжение «Государства». Если в первом диалоге исследуется Римское государство, во втором изучаются его законы. Как всегда у Цицерона, дело происходит в деревне, в одном прелестном уголке Лациума. Цицерон прогуливается вместе со своим братом и Аттиком. Друзья просят оратора прочесть им лекцию о праве. И вот они располагаются на тенистом берегу Лириса среди пения птиц и журчания вод. Цицерон начинает, прямо скажу, необычно.

Прежде всего он спрашивает Аттика:

— Согласен ли ты с нами, Помпоний (ведь мнение Квинта я знаю), что природой правят воля, разум, власть, мысль, веление… бессмертных богов?.. Именно с этого лучше всего начать рассмотрение вопроса.

Хотя Аттик был эпикурейцем, которому положено было все это отрицать, он тут же соглашается (Сiс. Leg., 1, 21). Но при чем же здесь боги? Почему лекцию о праве надо начинать с такого странного вопроса? Цицерон разъясняет это.

«Прежде чем обратиться к отдельным законам, рассмотрим… смысл и сущность закона вообще… Мудрейшие люди полагали, что закон не был придуман человеком… но он есть нечто извечное… Этот первый и последний закон есть мысль божества, разумом своим ведающего всеми делами» (II, 78). Этот «небесный закон», как называет его Цицерон, есть «сила, которая не только древнее, чем народы и гражданские общины, но и ровесница божеству, ведающему и правящему небом и землей» (II, 9). Чтобы пояснить свою мысль, Цицерон приводит такой пример. Тарквиний обесчестил Лукрецию. Предположим, в законах того времени не были предусмотрены такого рода преступления и не была оговорена кара за них. Иными словами, предположим, закон не смотрел на Тарквиния как на преступника — тем более что он был царским сыном. Значит ли это, что Тарквиний не совершил преступления? Нет. Он преступник, ибо попрал закон небесный. «Поэтому истинный и первый закон… есть мысль всевышнего Юпитера» (II, 10).

Люди — творцы земных законов — угадывают закон небесный и пытаются воплотить его на земле. То есть они угадывают мысли Бога, бывшие еще до создания людей. План Цицерона, таким образом, необыкновенно красив. В реальных земных законах римской Республики он хочет разглядеть очертания того великого небесного закона. В этом смысл диалога. Однако сразу возникает вопрос: почему люди оказываются способными проникнуть в замысел Бога? Разве они, как мы знаем из «Государства», не затеряны на маленьком шаре во вселенной, на котором занимают только точку? Это верно. Но дело в том, что «человеческий род… был наделен божественным даром — душой… Поэтому мы по справедливости можем говорить о своем родстве с небожителями или о своем божественном происхождении». Таким образом, этот дар — душа — делает людей и богов существами одной природы, поэтому-то люди, эти слабые и бренные создания, могут проникнуть в замыслы самого Юпитера, поэтому они смотрят на небо с нежностью как на «прежнюю свою обитель». Более того. «Весь мир, — говорит Цицерон, — следует рассматривать как гражданскую общину богов и людей» (I, 21–23). Поэтому, когда человек проникнется мыслью о Боге, когда он увидит красоту мира — небо, землю и море, — когда осознает, что Божество правит всем этим великолепием, он поймет, что он «не гражданин какого-то одного огороженного стенами местечка, а всего мира, как бы единого града» (I, 61).