Белая лилия, или История маленькой девочки, побывавшей в немецком плену

Когда маму увезли на «скорой помощи», мы с братом остались без материнского присмотра. Женщины, живущие в одном с нами бараке, работали на заводе по 12–14 часов, у них были свои дети, о которых нужно было заботиться. Не было лекарств и бинтов. Если заболевал кто-то, увозили в «русскую больницу», из которой никто не возвращался. Жильцы нашего барака пытались нам помочь нам. Но чем они могли помочь? Раньше время от времени в лагерь привозили в больших крытых машинах ношеную одежду и обувь, выгружали всё посреди лагеря. Пленных отпускали в этот день с работы пораньше, и все дружно рылись в образовавшейся куче, выбирая для себя нужное. А с середины 1944 года такие привозы прекратились. Поэтому люди даже одеждой не могли с нами поделиться.

Я, как и все, вставала утром в 5 часов и с двумя котелками шла в столовую получать баланду из брюквы. Ела сама и кормила брата. Он с трудом глотал жижу, хныкал, отталкивал котелок, просил хлебушка. Я не могла, как раньше, лазать под проволоку и ходить на свалку на поиски продуктов. После пыток я ослабла, мои раны ныли и не давали покоя. У Эдика ножки стали рахитичными, живот от баланды из брюквы надулся. Одежда наша порвалась, и мы сильно оголодали. Монахини подхватили нас на руки и понесли к воротам. Надзирательница что-то им говорила, но они её почти не слушали.

За воротами стояла повозка, запряжённая старенькой лошадкой, и мы поехали в неизвестность. Эдик прижался ко мне и с испугом смотрел на женщин в непонятных одеждах. Одна монахиня управляла лошадью, а другая укрыла нас одеялом. Стояла глубокая осень, а мы с братом были полураздеты.

Наш «экипаж» остановился у старинного собора. Открыв большим ключом массивную дверь, монахини ввели нас в комнату, где на кровати сидела наша мама. Я заметила, что синяки и отёки на её лице прошли, глаза уже не чёрные, а зелёные, но какие-то мутные. Она посмотрела на нас, глаза её загорелись. Она протянула руки, но вдруг забилась в судорогах и упала на кровать. Монахини нажали какую-то кнопку и быстро вывели нас. Навстречу бежал доктор в белом халате. Монахини, что-то сказав ему, повели нас в другую комнату, раздели и посадили в ванну, а одежду выбросили в ведро.

После ванны нам дали чистую одежду: Эдику брючки на бретельках, рубашку, тёплую курточку, носки и ботинки, а мне — платье с длинными рукавами, тёплые трусики, ботинки. Все мои раны протёрли, намазали мазью и перевязали. А потом нас накормили манной кашей. Она была без масла, без сахара и молока, но нам казалось, что ничего вкуснее ни до, ни после войны мы не ели! Мы до блеска вылизали свои тарелки. И долго ещё потом мы с братом вспоминали эту кашу. Монахини смотрели на нас и плакали. К вечеру они отвезли нас в лагерь, положив нам в карманы немного сухарей.

Дня через три дня они снова приехали за нами. В монастыре нас сразу отвели в комнату мамы. Она быстро встала с кровати, обняла нас и расплакалась. Осмотрев меня и увидев, какие страшные незаживающие раны на мне, она снова заплакала. Монахини дали выпить ей какое-то лекарство.

Успокоившись, она рассказала, что у неё было буйное помешательство, здесь её очень хорошо лечат, несмотря на то, что она русская. В монастыре много больных разных национальностей, в том числе и немцев, особенно детей, и поэтому она старается помогать монахиням в благодарность за лечение.

Ещё несколько раз за нами приводили в монастырь. В один из таких приходов мы увидели женщину, которая разговаривала с нашей мамой по-немецки. Она подошла к нам, осмотрела Эдика, а потом меня. Особенно внимательно осмотрела мои раны. Повернувшись к маме, она что-то сказала ей, я поняла только «отдай мне». Мама отрицательно замотала головой: «Нет». Женщина снова настойчиво и быстро стала говорить, показывая на меня. Я не понимала, что она говорит, но почему-то почувствовала к ней доверие, я даже подошла поближе, чтобы лучше понять, что она говорит. Женщина обняла меня, и я прижалась к ней. Мама удивлённо глянула, помолчала и через паузу сказала: «Доченька, хочешь пойти к этой тёте жить?» Я не раздумывая ответила: «Да, хочу». Мама задумчиво посмотрела на меня и махнула рукой: «Ну, хорошо». Женщина заулыбалась, снова обняла меня. Они о чём-то с мамой поговорили.

Когда женщина ушла, мама сказала мне: «Эту женщину зовут фрау Анна, она ненадолго возьмёт тебя к себе, чтобы подлечить. Как только монашки отпустят меня, фрау Анна придёт, и ты некоторое время поживёшь у неё, подлечишься».

По требованию администрации лагеря через три дня мама вернулась в лагерь. Она рассказала, почему попала в гестапо, что там происходило, и как оказалась в монастыре.

Глава одиннадцатая

Рассказ матери

— На меня одна семья из пяти человек, живущая с нами в одном бараке, написала донос в гестапо. В доносе было написано, что я помогла скрыться сбежавшим из эшелона завербованным солдатам «русской освободительной армии». А как конкретно помогла, не было указано. По-видимому, они не знали, как я это сделала. Кроме того, они написали много неправды: будто каждый советский праздник вставала утром и кричала «Да здравствует Сталин! Ура!».

Всё это помогло мне отрицать написанное и помогло избежать расстрела. Я сказала следователю: «Я не самоубийца, чтобы в бараке, где находится больше трёхсот человек, кричать ура, за которое немцы расстреливают. У меня двое детей, я ради них должна жить».

Меня били, я молчала, потому что знала, стоит мне в чём-то признаться, погибнут спасённые мной ребята, да и меня убьют (немцы не любили предателей и уважали стойких людей). Мне чем-то кололи спину, и я теряла сознание (у мамы всю жизнь на спине были какие-то белые пятна, и она не переносила никаких уколов). Как я всё выдержала? Сама не понимаю. Я знала только одно: я должна выжить, чтобы мои дети не погибли, а потому должна всё отрицать. И отрицала, кричала и яростно ругалась на двух языках. Следователь позже сказал, что он никогда даже от солдат не слышал такого сквернословия.

Именно то, что я ни в чём не призналась, и что в доносе было много заведомо неправдоподобного, спасло меня от казни. Конечно, сыграло свою роль и то, что к концу 1944 года немецкая армия отступала по всем фронтам, положение в Германии было тяжёлым, многие немцы уже думали о том, как спасти свои жизни. Вот почему меня не казнили, а вернули в лагерь умирать: после таких пыток не выживают.

Когда меня повезли в так называемую русскую больницу, на дороге машину скорой помощи остановили монахини… Они уговорили водителя передать меня в больницу, находящуюся в монастыре. Так как я по дороге продолжала биться и чуть не разнесла машину, он с удовольствием передал меня на попечение монахинь. В течение трёх месяцев они лечили меня, пока моё сознание не прояснилось. Я пришла в себя, но не могла вспомнить, кто я, откуда и что со мной случилось. Но вскоре вспомнила и всё рассказала монахиням. Они слушали, охали и крестились. Больше всего я беспокоилась о детях. Чтобы лечение шло быстрее, они по договорённости с начальником лагеря иногда приводили детей ко мне.

В монастыре не хватало персонала по уходу за больными и, когда мне разрешили вставать, я стала помогать монашкам.

И вот тогда я познакомилась с фрау Анной. Её сын лечился в монастыре, и я много времени проводила у его кровати. Однажды фрау Анна увидела моих детей в монастыре. Первое время она меня ни о чём не спрашивала. А потом спросила, кто я, как оказалась в Германии, что случилось со мной. Не знаю почему, но я доверилась ей и рассказала обо всех своих злоключениях. Фрау Анна слушала и качала головой. Через несколько дней, когда дети были около меня, она подошла и предложила отдать ей мою дочь Лилю. Вначале я испугалась: как это отдать? Но Анна сказала: «Посмотри на Лилю. Она же вся изуродована. Она не выживет или останется уродом, если немедленно не оказать ей медицинскую помощь. Мой муж воевал в России, был ранен и оставлен своими товарищами умирать на снегу. Его спасла русская крестьянка. Он писал мне, чтобы я помогла русским пленным, чем могла. И я хочу спасти твою дочь».