Антуан Ватто

Сен-Жерменская была особенно шумна, знаменита и посещаема, поскольку она располагалась в центре Сен-Жерменского предместья, в глубокой низине, среди богатых особняков и совсем недалеко от Французского театра — соседство скандальное. У ярмарки была своя история, свои привилегии и традиции. Со времен Людовика X каждый год, 3 февраля в 10 часов утра, лейтенант полиции в сопровождении «комиссаров Шатле» проходил по ярмарке, провозглашая громким голосом: «Господа, открывайте свои лавки!» И тут начиналось то, что французы называют «бру-ха-ха» — великий гомон и шум. Ярмарка славилась несравненными скандалами и необычайным богатством. Сейчас лишь обветшалые торговые ряды и маленький рынок у бульвара Сен-Жермен напоминают о былом великолепии. А тогда купцы со всей Франции и из-за границы, парижские коммерсанты и бродячие торговцы заполняли сто сорок лавок, защищенных от дождей единым, прекрасно построенным навесом. Ярмарка не только заполняла низину, где была ее официальная территория, но выплескивалась в соседние кварталы, доходя до Люксембурга, до церкви Сен-Сюльпис, тянулась по улице дю Ренн. Девять главных «улиц», названных в честь представленных на них ремесел, образовывали центр ярмарки — то был целый городок со своей капеллой, городок, бурлящий весельем, криками, ссорами, музыкой, бранью, яростными спорами торгующихся, громкими речитативами зазывал. Здесь продавалось решительно все, кроме оружия и книг, что почиталось, видимо, равно опасным. Здесь показали первого во Франции носорога. Здесь, впервые во Франции, некий армянин по имени Паскаль открыл кофейню — обычный трактир, где подавался кофе — экзотический напиток, к которому парижане отнеслись поначалу равнодушно. И только позднее, к концу XVII века, сицилиец Прокоп стал открывать кофейни, об одной из которых был уже случай упомянуть, когда речь шла о Французском театре.

А на окраине ярмарки располагался рынок, где продавали ткани и кареты, рядом же «Грязное поле» — так парижане называли скотный рынок… С первых весенних дней и до конца апреля ярмарка сотрясала самое сердце Сен-Жерменского предместья; допоздна светила она огнями факелов и фонарей, нарушала тишину криками разносчиков, грохотом колес огромных повозок, привозивших все новые товары; пряные и диковинные ароматы текли по окрестным улицам, любопытные шли потоком. «На ярмарке больше зевак, чем торговцев» — говорит французская пословица. Было полно и проходимцев — надо думать, что из сорока тысяч парижских воров значительная часть обслуживала ярмарки. К началу же театральных представлений съезжалась нередко и знать. Ярмарочные театры славились остротою и блеском. К тому же было известно, что происходит борьба между «собственными актерами короля» и вольными и хитрыми ярмарочными комедиантами. Ярмарочные театры и их актеры вели жизнь не слишком обеспеченную, но относительно свободную. Разумеется, Людовик XIV, в отличие от легкомысленных королей средневековья, ярмарку своим посещением не жаловал, да и те сановники, что руководили от монаршего имени Французским театром («жантильомы де ла шамбр», то есть камер-юнкеры), на ярмарке власти никакой не имели, и легкомыслие, отправленное в Италию в каретах, отчасти укрывалось в рыночных шатких залах. Итальянская комедия стала модной, ибо сохранила дерзость, даже французские труппы старались играть по их пьесам-сценариям, традиционные костюмы комедии дель арте стали привычными на парижских актерах, а запрещенные пикантные пассажи естественно, но заметно для зрителей вплетались в вековые и бессмертные сюжеты.

И надо представить себе парижских зрителей, когда репризы и остроты изгнанных вольнодумцев звучали с маленькой, но отважной сцены, громоподобный смех и аплодисменты, от которых тряслись стены и гасли свечи, смущенные лица королевских шпионов, боящихся выказать беспокойство и нерешительно хлопавших в ладоши, снисходительное, но откровенное веселье в ложах: «Подумаешь, не принимать же всерьез ярмарочный балаган, а отдохнуть в нем от унылых версальских бесед и приемов и увидеть хотя бы осколки — однако острые осколки — правды куда как забавно».

Тем временем «собственные актеры короля» подсчитывали убытки. Пока еще скорее нравственные, нежели материальные. Самые умные из них и самые дальновидные понимали, наверное, что феерический успех балаганов не случаен, что не только рискованные фразы, но и сама манера игры — более вольная, просто более естественная, наконец, таит в себе опасные приманки для зрителей.

Тут надо напомнить, что Французский театр, хоть и подкармливался королевским двором, представлял собою по сути коммерческое предприятие, пайщиками которого были актеры. Актер-пайщик — сосьетер получал свою долю прибыли в зависимости от сборов и, конечно, от своего положения в труппе. И сколько бы ссор и интриг ни цвело за кулисами, артисты были едины в своей ненависти к соперникам, которых считали фиглярами, а не профессиональными актерами.

И вот сосьетеры повели борьбу, опираясь на некогда дарованное им одним право показывать трагедию и высокую комедию. В Версаль потекли жалобы и протесты, и нет сомнения — артисты Французского театра старались, где только можно, убедить двор, что ярмарочные комедианты не только развращают нравы, но главное, осмеливаются присвоить высочайше дарованные лишь им, настоящим артистам, права.

То ли после изгнания итальянцев королю надоели театральные дела, то ли он заметил, что репрессии вызывают новые насмешки над мадам де Ментенон, но понадобилось почти десять лет, чтобы монарший гнев вновь решительно обратился против ярмарочного театра. Пока же странствующие комедианты пускали корни в Париже и продолжали давать представления на Сен-Жерменской ярмарке — в четверти часа ходьбы от Французского театра; а с наступлением лета, когда Сен-Жерменская ярмарка закрывалась, они перебирались на Сен-Лоранскую. Конечно же, на ярмарке было много убогих, глупых представлений, много шарлатанов, знахарей — словом, много вздора.

Однако там было весело. И благодаря Жилло, своему учителю и чичероне, Ватто вскоре научился не обращать внимания на пустяки и смотреть представления самые любопытные.

Многие комедианты были итальянцами, другие пытались ими казаться: ярмарочный театр объявил себя преемником изгнанной итальянской труппы. Конечно, на подмостках Сен-Жерменской ярмарки не было таких декламаторов, как во Французском театре, там не умели так владеть голосом, так читать стихи, так чувствовать тонкости французского языка.

Еще совсем недавно ярмарочные представления ограничивались театром марионеток. Потом была здесь представлена «Опера болванчиков» с огромными куклами, за которых пели за ширмами кукловоды (то была первая комическая опера!). В конце века появились и театры. Первые труппы показывали и прыгунов, и канатоходцев, и танцоров, и дрессированных обезьян, и собственно актеров. Нередко несколько ремесел знал один комедиант. А это значит — превосходное чувство ритма, владение телом, отточенность движений, с которыми не шла ни в какое сравнение однообразная жестикуляция «римлян», как называли в насмешку сосьетеров. Исполнитель Жиля в Сен-Жерменском ярмарочном театре, актер Креспен, был несравненным канатоходцем и выступал попеременно в двух ипостасях. Известность его не уступала известности самого Бобура — первого любовника Французского театра. Ну а спектакли были, не в пример, веселее, репертуар — разнообразнее: показывали и старые домольеровские фарсы, самого Мольера, играли пленительные, наивные, но злые комедии по сценариям итальянцев. Они с радостью, наверное, играли бы и классику, но тут мешало бешеное сопротивление сосьетеров. Видимо, ярмарочные актеры на этот раз не стали особенно спорить. Просто начали ставить современные пьесы, где отсутствовало обязательное для классики правило единств действия, места и времени. Иными словами, актеры Французского театра сами толкали ярмарочных комедиантов к поискам все более злой и новой драматургии, поскольку классика была закрыта для них. Неизвестно, видел ли Ватто комедию Реньяра «Китайцы», но хочется думать, что видел: уж слишком созвучны его картины, посвященные французским и итальянским актерам, тому, что в этой комедии показывалось. А показывалась в ней смешная и блестящая дискуссия между итальянскими комедиантами и надменными сосьетерами Французского театра. При этом судью звали «господин Партер», и он, разумеется, присуждал победу итальянцам.