И.А. Гончаров

Но студенческие кружки не были однородны. Кружок Герцена и Огарева, «Литературное общество одиннадцатого нумера», где главенствовали казеннокоштные студенты, Белинский и его друг Чистяков, и подобные им кружки были очагами политического свободомыслия. В них группировалась революционно настроенная молодежь.

На словесном отделении, видимо, была иная атмосфера. Здесь молодежь дробилась на кружки, которые в большинстве своем имели самообразовательный характер. В одном из них состоял и Гончаров.

В среде студенчества тогда широко и оживленно обсуждались статьи Надеждина, Шевырева, Киреевского. Горячие споры вызвала диссертация Надеждина, полемика «романтиков» и «классиков». Обостренная борьба мнений завязалась вокруг «Бориса Годунова» Пушкина.

Кружок, в котором состоял Гончаров, не общался с другими кружками. Белинский и Гончаров были слушателями разных курсов и в аудитории не встречались. В студенческие годы Гончарову так и не довелось познакомиться с Белинским.

Будучи на втором курсе, Гончаров знал о существовании студенческой группы, в которую входили Н. В. Станкевич [32], К. С. Аксаков [33], О. М. Бодянский [34], С. М. Строев [35] и другие. Он видел, как они всегда занимали один и тот же угол большой аудитории, где оживленно «менялись мыслями». Но Гончарова не тянуло к этому кружку, члены которого, по словам К. С. Аксакова, объединялись «во имя высшего интереса истины». Его занимало не столько отвлеченное философствование, сколько конкретное, живое познание литературы, искусства, эстетики. Он любил литературу и уже тогда предчувствовал свое призвание к творчеству.

Не был знаком Гончаров в университете ни с Герценом, ни с Огаревым, которые находились на другом, физико-математическом, факультете.

Среди первогодников вместе с Гончаровым в университете был и Лермонтов. Но он вышел с первого же курса и уехал в Петербург. Гончаров хорошо запомнил его, однако познакомиться не успел.

Обстоятельства, таким образом, не способствовали сближению Гончарова с Белинским, Герценом, Лермонтовым и с передовыми политически активными студенческими кружками. Но суть дела, конечно, не в этом: у Гончарова не было внутреннего побуждения к сближению с ними.

Группируясь в кружки, студенчество в целом оставалось еще очень разобщенным. Организация каких-либо студенческих союзов, обществ, даже для товарищеской взаимопомощи, не разрешалась.

Менее разобщены были казеннокоштные студенты, по преимуществу разночинцы. Их объединяли и социальная общность и условия быта. Они жили и писались на казенный счет при университете и вечно испытывали на себе казарменный режим и надоедливую опеку надзирателей.

В ином положении находились своекоштные студенты. Жили они вне университета, на частных квартирах, «в московских уголках и затишьях». После лекций в университете расходились по домам и пользовались своей свободой кто как мог.

В одном из таких «отдаленных от всякого шума и суеты» московских уголков проживал и Гончаров.

В университет он ходил, «как к источнику за водой». С жаждой и любовью к знанию он в толпе других слушателей подымался по ступеням старого здания университета. Занятия проходили в круглом зале правого крыла. При входе в зал, где совершалось познание всех тонкостей и премудростей словесных наук, как на смех над дверью было начертано золотыми буквами: «Словестная аудитория»…

В начале тридцатых годов в Московском университете среди профессоров, по словам Белинского, «было много полезных деятелей». В лекциях Павлова, Надеждина, Каченовского и других слышалось живое, свежее научное слово, самостоятельная мысль. Но некоторые курсы по-прежнему вели профессора-рутинеры, профессора-«книгоеды». В их лекциях Гончаров не находил «никакой общей идеи», «никакого взгляда».

Резко-критически относился Гончаров к лекциям историка М. П. Погодина, представлявшего казенно-патриотическую точку зрения в исторической науке. Погодин читал всеобщую историю, читал по иностранному учебнику — скучно, бесцветно, монотонно. Молодежь не ошиблась, сразу разглядев «кое-что напускное» и в его характере и в его взглядах на науку. «Мы чуяли, — замечает Гончаров в своих «Воспоминаниях», — что у него внутри меньше пыла, нежели сколько он заявлял в своих исторических — ученых и патриотических настроениях, что к пафосу он прибегал ради поддержания тех или других принципов, а не по импульсу искренних увлечений».

Без симпатии относился Гончаров, как и большинство студентов, к профессору русской словесности и литературы И. И. Давыдову. Давыдов являл собою образец холодного, бездушного подхода к науке. В студенческих кружках, в том числе и в кружке, где состоял Гончаров, о лекциях Давыдова говорили без воодушевления и даже нелестно.

Примечательным явлением университетской жизни тех лет были лекции профессора М. Т. Каченовского. По своим научным взглядам он принадлежал к так называемой скептической школе, рассматривающей все исторические факты с субъективно-идеалистических позиций. Каченовский первый подверг резкой критике «Историю Государства Российского» Карамзина — за его версию о варягах как организаторах русской государственности. Но вместе с тем Каченовский был сторонником другой нелепой версии — о том, что русский народ ведет будто бы свое начало от хазарского племени руссов. Не признавал Каченовский подлинность «Слова о полку Игореве», считая его подделкой XIV века.

И все же преподавательская деятельность Каченовского имела известный и положительный результат: его лекции развивали у слушателей способность к самостоятельному критическому суждению. «Университет, — по замечанию Герцена, — …не должен оканчивать научное воспитание; его дело — поставить человека а meme [36] продолжать на своих ногах; его дело — возбудить вопросы, научить спрашивать. Именно это-то и делали такие профессора, как М. Г. Павлов, а с другой стороны, и такие, как Каченовский» [37].

Студент Гончаров почувствовал неубедительность и фальшь реакционных исторических взглядов Погодина, отверг он и ложные, субъективистские концепции Каченовского. Этот факт свидетельствует о развитии его самостоятельных и прогрессивных воззрений в годы окончания университета.

В числе новых профессоров был и С. П. Шевырев, известный более в истории русской общественной мысли как ярый реакционер, как идейный противник Белинского. Но тогда, в самом начале тридцатых годов, он, по словам Гончарова, был «молодым и свежим человеком». Он вел обширный курс — от различных древних до новейших западных литератур. Из этих лекций Гончаров извлек большой фактический материал и уменье эстетически анализировать произведения литературы.

Благотворное влияние на развитие и образование университетской молодежи оказал ординарный профессор теории изящных искусств и археологии Николай Иванович Надеждин. На лекциях Надеждина воспитывалась целая плеяда будущих деятелей русской литературы: Белинский, Лермонтов, Огарев, Станкевич, Аксаков, Гончаров и другие. На этих лекциях, по выражению К. С. Аксакова, молодежь вдыхала «воздух мысли». Надеждин, по словам одного из воспитанников университета, П. И. Срезневского, «давал направление человеку». Своей «искренней и кипучей речью» покорял слушателей.

Профессорская деятельность Надеждина в Мосrовском университете продолжалась три года (с 1831 по 1834). В 1836 году за напечатание в своем журнале «Телескоп» «Философического письма» Чаадаева он был сослан в Усть-Сысольск.

Статьи Надеждина в «Вестнике Европы» (1828–1830) и «Телескопе» (1831–1836), его диссертация и университетские лекции явились важной страницей в развитии русской научно-критической мысли. Н. Г. Чернышевский говорил о Надеждине, что это «один из замечательнейших людей в истории нашей литературы, человек замечательного ума и учености» [38]. Основную заслугу Надеждина Чернышевский видел в том, что он «первый прочно ввел в нашу мыслительность глубокий философский взгляд» и «первый дал прочные основания нашей критики» [39].