Артур Конан Дойл

Артур Конан Дойл

Опыт параллельных жизнеописаний

Вступительная статья

В предлагаемой читателям книге — созвучие трех известных имен: Артура Конан Дойла, Джона Диксона Карра и Хескета Пирсона. Не задаваясь вопросом, кто из них даровитей, кто изобретательней, можно с уверенностью сказать: лавры популярности принадлежат Конан Дойлу.

Правда, творчество Конан Дойла оценивают далеко не однозначно. Джордж Орвелл, например, относит его к разряду «хорошей плохой литературы», создающей свой собственный замкнутый мир, в противоположность «Улиссу» Джойса. (Любопытно, что и сам «высоколобый» Джойс ввел в сознание своего героя наряду с другими легендарными историческими лицами Шерлока Холмса.) А такой тонкий и язвительный критик, как Г. К. Честертон, ставит славу Конан Дойла в сравнение с диккенсовской: «В нашей современной Популярной литературе есть герой, который несомненно пользуется всенародным признанием». Но характерно, что и Честертон, говоря о популярности Конан Дойла, подразумевает его героя: «Если вы заговорите о Шерлоке Холмсе, то вас поймет любой человек из народа. Сэр Артур Конан Дойл имеет право с гордостью подымать голову при мысли, что Шерлок Холмс единственный близкий всем герой современного романа, хотя тут же следует признаться, что Шерлок Холмс, кроме того, единственный персонаж, который нас занимает во всех разыгрывающихся при его участии историях» [1]. Замечание Честертона тем более существенно, что он сам был прекрасным мастером и продолжателем детективного жанра, хорошо разбиравшимся в том, что увлекает читателя.

Существует достаточно литературоведческих, психологических, наконец, нравственных объяснений феномена чрезвычайной популярности Шерлока Холмса, которому Конан Дойл был обязан огромной долей своей славы. Но нам бы хотелось заострить внимание на другом. «Конан Дойл создал героев, превратившихся для каждого в тип или символ», — говорит Честертон. Шерлок Холмс стал «живой легендой, унаследовав немеркнущую славу легендарного героя» [2]. Можно сказать даже больше — он стал героем мифологическим, но из разряда низшей, «земной» мифологии, вроде Фантомаса с обратным знаком. Но, конечно, несравненно притягательней, и не потому, что он добрый и благородный, а тот злой и коварный — мифологическое сознание не делает тут различия, свободно обращая одно в другое, — а потому, что его, на первый взгляд, скупые, схематичные черты крайне противоречивы и разнообразны: эта бесчувственная «счетная машина» вдруг оказывается страстной и даже пристрастной — поборник закона, он первым с легкостью его нарушает и т. д. Его образ представляет собой более пластичный, более податливый материал для мифотворчества, он, если угодно, человечней, правдоподобней, живее и во всех смыслах жизнеспособнее.

Конечно, эти черты были заложены в нем изначально, по канонам, к тому времени уже выкристаллизовавшимся из Люпена (Эдгар По) и Лекока (Габорио), но важно то, что не только черты такой личности, но и весь ареал, все детали и подробности фона (куда, как мы увидим, можно отнести и д-ра Уотсона и других персонажей из ближайшего окружения Холмса) получили не меньшее значение, открыв два направления для развития мифологической игры: вширь, путем бесконечного стереотипного воспроизводства, и вглубь — творчески наполняя готовый образ новым смыслом. То есть «эта неброская, насквозь вымышленная фигура, не без иронии написанная», превратилась не только в знакомую всем маску, но и в ярмарочный фототрюк с отверстием для лица. Однажды (если не считать любимой забавы Конан Дойла переодеваться в своих героев и подражать им) «сунул голову» в это отверстие и сам создатель великого сыщика в единственной автопародии, написанной с благотворительными целями.

В великого сыщика стали играть и в шутку и всерьез, вернее, и в шутку и всерьез одновременно. Причем условия игры, как мы видели, безграничны. О нем сочинялись анекдоты, основывались многочисленные клубы его почитателей и подражателей, составлялись его (Шерлока Холмса!) биографии и энциклопедии, ему даже был установлен памятник на месте его несостоявшейся гибели — на утесах Раушенбахского водопада. Диапазон литературных упражнений на тему Холмса тоже широчайший: от детективной продукции, вроде повести «Сын Холмса» Джона Лескроута, до совсем уже нешуточной игры, какую предпринял Умберто Эко в своем романе «Имя Розы», где, по мнению специалистов, дедуктивный метод Шерлока Холмса приобретает силу универсального инструмента реконструкции прошлого. Впрочем, это не удивительно, если вспомнить, что новаторство Холмса именно в применении этого метода в сыскном деле — «великий ум, который растрачивается по пустякам, вместо того, чтобы заняться великим делом, его достойным» (Честертон), — а корифей этого метода в чистом, неприкладном виде вовсе не Шерлок, а Майкрофт Холмс. (Который, кстати сказать, исполняет функцию, необходимую для жизнедеятельности, бытования, земного хождения мифа: занимая «прародительское» место на Олимпе, он низводит героя на землю и приближает его к нам, чем искупаются и оправдываются его огрехи и недостатки.) Уместно заметить, что эту игру в Шерлока Холмса поддержал и Диксон Карр, создав совместно с сыном Конан Дойла Адрианом сборник «Подвиги Шерлока Холмса», где как бы вписал в известный корпус те истории, которые великий сыщик упоминает лишь вскользь.

И то, что Шерлоку Холмсу в читательском сознании потребовалась настоящая биография и даже родословная, говорит о приобретенной героем самостоятельности и независимости от автора: ведь у мифа нет автора, а у мифологического героя Могут быть только родители. Сюда же можно отнести и неудачную попытку Конан Дойла избавиться от своего персонажа и то, что о солярном мифе в применении к Шерлоку Холмсу, как увидит читатель, говорили еще при жизни автора, то есть когда, здраво рассуждая, судьба героя могла быть если не переписана, то во всяком случае дописана. Герой Конан Дойла ожил и, словно Франкенштейн, вырвавшись из повиновения, зажил своей жизнью. Впрочем, и история об ожившей кукле — еще один из мифологических мотивов, охотно лепившихся к центральному холмс-дойловскому мифу. И любопытно, что, когда самому Конан Дойлу понадобилось вернуть к жизни своего героя, он воспользовался тем же приемом — оживил куклу.

Итак, фигура великого сыщика — вернее силуэт, но так верно найденный, что, как в загадочной картинке с охотником-вверх-ногами, раз увиденный и обведенный, уже не стирается из сознания и незыблем, словно незаполненное пространство в ландшафте культуры само жаждало этой счастливой минуты — словом, его фигура столь мифогенна и, если можно так выразиться, «мифогенична», что, порождая бесчисленные стереотипные сюжеты и обрастая подробностями, она ширится, достигает гигантских размеров и накрывает мощной тенью, «орлиным профилем» своего создателя.

Отсюда сложность, которая возникает, когда, по емкому выражению Ю. М. Лотмана, «право на биографию получает летописец». Здесь мы обойдем стороной сложный вопрос о месте и назначении литературного летописца — доктора Уотсона. Скажем лишь, что он, по-видимому, вовсе не биограф, а скорее партнер для диалогов, катализатор или даже провокатор литературного действия: в уже упоминавшейся автопародии Конан Дойла Шерлок Холмс говорит Уотсону: «Вы, конечно, не обидитесь, если я скажу, что своей репутацией человека, обладающего некоторой проницательностью и остротой ума, я обязан тому контрастному фону, который вы для меня создаете». И без этого фона, как в тех редких случаях, когда Холмс «сам» предпринимает попытки написать рассказы, он теряет, по мнению Кристофера Морли, свое очарование.

Понятно, что, приступая к жизнеописанию истинного биографа Шерлока Холмса, придется иметь дело с механизмом холмс-дойловского мифа, но важно еще понять, как будет вести себя мифологическое сознание. Ведь сознание такого рода живуче и, вбирая, погружая в себя реальность, поток его только полнится и крепнет. А исследователь, рискнувший вступить в его воды, может быть поглощен и унесен потоком. Попытки незадачливых биографов, так сказать, покоятся на дне мифологической реки, создавая дополнительные трудности для «навигации».