Парацельс

В. Проскуряков

ПАРАЦЕЛЬС

Предисловие

Есть замечательные люди, жизнь и дело которых подобны прямой линии: столь же четки, ясно обозримы и устремлены к единой цели.

Таков был Джордано Бруно.

Но есть другие. Путь их извилист и труден. Они переросли свое время. Они зачинают разрушение того, что долго казалось правильным и незыблемым, и гениально провидят контуры будущих перемен, но строительство этого нового будет совершено другими людьми позднее, когда развитие общественного бытия создаст все необходимые к тому условия.

Эти люди не смогли еще окончательно стряхнуть со своих плеч груз прошлого, он замедляет их шаги и иногда сбивает с дороги. Современникам они представляются странными и загадочными. Мнения о них разноречивы. У них не мало горячих сторонников и почитателей, много врагов и почти никто не может пройти мимо них равнодушно.

Последующие поколения углубляют эту двойственную оценку их деяний, спутывают факты с вымыслами, чтобы оправдать свое предвзятое отношение к человеку, и кажется, что нет пути к восстановлению истины.

Таков Парацельс.

Кем же он был, наконец, — гениальным ли ученым, начавшим революционное преобразование медицины, или шарлатаном и полусумасшедшим аферистом?

В течение многих столетий люди науки снова и снова возвращались к этой замечательной личности и, как в калейдоскопе, сменялись их оценки. Церковь также колебалась: причислить ли Парацельса к презренным еретикам или признать благочестивым человеком?

Теофраст Бомбаст фон-Гогенгейм, назвавшийся Парацельсом, прожил недолго — на 48-м году пресеклось его существование. Но краткая его жизнь была похожа на блистающий взлет ракеты, и стоило ей погаснуть, как родились легенды о чудесном ученом, враче и алхимике.

Через 34 года после смерти Парацельса написано о нем следующее письмо:

«И ежели бы я должен был описать то, что там в Базеле за полугодие это им (Парацельсом) с галеновскими врачами и со многими больными совершено было, то, поистине, нехватило бы мне и целого фолианта; к тому же мне описать все невозможно, ибо это произошло давно, и за давностью лет я многое позабыл. Однако то, что в памяти сохранил, утаить от вас не хочу. Когда я неделю спустя после дня св. Михаила — а писали тогда примерно 29-й или 30-й год — прибыл в Базель к моему земляку, который там в одном приходе кантором был и долгое время тяжкой лихорадкой болел, так что я на себя заботу о его хоре и месте взял, тогда-то к больному кантору, будучи вызван, пришел многократно упоминаемый врач и мой дорогой учитель, блаженной памяти Филипп-Теофраст Парацельс; и увидел он меня у него и спросил: «Какого ты роду?» Я ответил, что я— мейсенский и что, штудируя в Гейдельберге, поиздержался и охотно обучал бы, поскольку время в услужение поступить уже пропустил, детей какого-либо бюргера, дабы иметь зимой пропитание. Он отвечал: «Поелику тебе итти дальше некуда, я, пожалуй, тебя бы к себе принял и содержать бы стал». Я за ним с радостью пошел, но, однако, согласно разрешению его, о хоре и о месте больного заботился, ибо тот лежал.

Однажды, когда я пробыл у него некоторое время, пришла к нему женщина и плакалась, что ее любезный муж весьма слаб, и Ьна опасается, что он ночи не переживет. Парацельс приказал принести мочу от больного и, осмотрев ее, сказал: «Муж ваш завтра разделит с вами утреннюю трапезу и будет чувствовать себя бодрым». — «Дал бы бог, — сказала она. — Я имею всего лишь один флорин и больше ничего нет у меня, но я его вам охотно бы отдала». Он же сказал: «Дайте ему только поесть — и увидите». На следующий день около полудня она пришла снова, пала перед ним на колени, принесла флорин, подала ему и бросила, чтобы он его принял, и сказала, что у нее больше ничего в доме нет, иначе бы она дала ему больше, муж же ее совсем выздоровел от того, что он ему дал.

На это ответил он: «Любезная женщина, возьми свой флорин и купи себе и своему мужу еды и питья и благодарите господа»… Но что это было, что он ей дал, я не знаю; был это белый порошок, который она должна была дать ему в теплом вине и потом заставить его пропотеть.

Подобно этому, известно мне, что он, не взимая никакой платы, лечил бесчисленное множество больных проказой, водянкой, падучей, подагрой, французской болезнью и других и что галеновские врачи не в силах были ему подражать без того, чтобы не навлечь на себя заметного позора, за что они стали всеми презираемы, а он, Теофраст, напротив, всеми почитаем был.

Еще одно — и на том конец: однажды сказал он мне: «Франц, денег у нас нет», дал мне один рейнский гульден и сказал: «Пусть тебе отвесят за это в аптеке один фунт меркурия (ртути) и принеси мне его сюда». Я так и сделал и принес его с оставшимися деньгами — Меркурий в ту пору не был дорог. Тогда он поставил четыре кирпича на очаг так, что снизу могло проходить лишь немного воздуха и высыпал меркурий в тигель; поставил его между четырьмя кирпичами, велел мне насыпать вокруг него угольев, раздуть огонь и снова положить уголья, и так оставить его медленно разгораться. Сами же мы пошли в комнату, ибо пора была холодная. Прошло изрядно времени и сказал он: «Наш летучий слуга может от нас улететь, мы должны посмотреть, что он делает». Когда же мы пришли, он уже начал дымиться и испаряться. Он (Парацельс) сказал: «Погляди, возьми этот комочек щипцами и подержи его малое время внутри, он вскорости растворится». Так и случилось. Тогда сказал он: «Вынь щипцы, закрои тигель, подбавь огня, и пусть тигель стоит». Мы же снова в комнату ушли; и о том, что в тигле, позабыли. Однако через полчаса сказал он: «Давай, посмотрим-ка, что даровал нам господь, подними крышку тигля». Я исполнил это. Огонь уже погас, и в тигле все застыло. Он спросил: «Как оно выглядит?» Я же сказал: «Оно желтое, как золото». «Да, золото, так и быть должно», — сказал он. Я взял и разбил тигель, когда он остыл, и вынул то, что в нем было. И было это золото. Он сказал: «Возьми его, отнеси к золотых дел мастеру, что над аптекой, пусть он даст тебе за это денег». Я так и сделал. Золотых дел мастер взвесил его, оно весило на лот менее фунта, ушел к себе и вынес деньги; принес плоский кошель, полный рейнских гульденов, и сказал: «Отнеси это твоему господину и скажи, что это еще не все, а остальное я пришлю, когда сам иметь буду». Я принес деньги. «Хорошо, — сказал он (Парацельс), — он мне, конечно, и остальное пришлет».

Это был комочек, величиною с лесной орех, в красный воск закатанный, а, что было внутри, я не знаю и, по молодости моей, спросить его стыдился и не осмелился, но, думается мне, что для того он все это сделал, дабы я его спросил. Он меня всегда любил и, думаю я, он бы мне нечто сообщил, буде я с просьбой к нему обратился».

Парацельс-алхимик, превращающий неблагородные металлы в золото, — творение легенды.

Сам Гогенгейм в своих писаниях отрицал правомерность этого пути химии или, как ее тогда называли, алхимии. Он говорил: «Задача алхимии не в изготовлении золота и серебра, не в этом есть суть а в создании того, что является силой и добродетелью медицины».

Если молва все-таки упорно приписывала Парацельсу уменье делать золото, то виной тому могло быть обычное в то время представление о всяком человеке, занимающемся химией, как об искателе философского камня.

Могло быть и другое. Известно много случаев, когда алхимики с помощью ловкого фокуса вводили в плавильный тигель настоящее золото или создавали сплавы, внешне сходные с золотом, убеждая этим доверчивых зрителей алхимического опыта, что на их глазах действительно произошло превращение неблагородного металла в драгоценный. Парацельс мог проделать такой фокус перед человеком, в котором нуждался, или перед учеником, зная, что тот немедленно разгласит этот

[здесь в скане лакуна, отсутствуют стр. 12–13]