Микола Лысенко

Лысенко Остап Николаевич

МИКОЛА ЛЫСЕНКО

МОИ ПЕРВЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ

Мои первые воспоминания об отце связаны с музыкой. С тех пор седьмой десяток миновал, но и поныне отчетливо вспоминаю весеннее утро, крепкую фигуру отца, его лицо с лукавой усмешкой.

Семья у нас большая была — четверо детей. Окружили мы отца, ждем. Что-то он принес? Гостинцы? Куклы сестрам? А может, щенка, давно нам обещанного?

Но в руках у отца одна лишь нотная бумага.

— Дети, — говорит он, и почему-то сразу лицо его становится серьезным, — я сказку для вас написал, музыкальную сказку. Хочу, чтобы вы наши сказки и песни полюбили, полюбили народ наш.

Все утро играл нам отец и своим хрипловатым голосом напевал арии Козы-дерезы и Лисички.

Нехитрая история о том, как Коза-дереза хотела выгнать бедную Лисичку из ее собственной избушки, как на помощь Лисичке пришли все лесные звери, завладела нами надолго. Это была первая детская опера отца, она и теперь волнует маленьких слушателей.

Вся опера для детей: и слушатели и исполнители — дети.

Больше месяца готовились к первому представлению. Жили мы тогда на Рейтарской улице по соседству с семьей Косач. Ни одна репетиция не проходила без Леси Косач — Леси Украинки. И хотя тяжелая болезнь уже тогда подтачивала ее здоровье, среди нас, детей, юная поэтесса всегда была веселой, изобретательной. Никогда не забуду ее высокий чистый лоб, то мечтательные, то с хитринкой серые глаза, ручейки-косы. Как светлело лицо отца, когда появлялась Леся. Наша Леся! В нашем театре она была и режиссером, и балетмейстером, и костюмером. Помню, я задал ей больше всего хлопот: партия Волка долго не давалась мне, пятилетнему исполнителю. Режиссером Леся, однако, оказалась на диво терпеливым. Без устали повторяла с нами отдельные сцены, арии и дуэты. Иногда на репетицию приходил отец, он, как и все мы, с нетерпением ожидал «премьеры».

На представлении отец исполнял «роль» оркестра. Играл, привычно отбивая такты кивком головы, Леся на правах режиссера весь спектакль была «за кулисами» и ободряла нас как могла.

Всегда, сколько я помню отца, он был занят бесчисленными делами — то занимался хором, то бывал в Музыкальном обществе, то давал уроки в школе. И все же всегда находил время для нас. Позже Николай Витальевич написал еще две детские оперы («Пан Коцький» и «Зима и Весна»), которые мы тоже ставили в своем домашнем театре.

Отец долго добивался права печатать и ставить эти оперы-сказки на большой сцене. Чего он добился, нетрудно увидеть из «Доклада цензора гр. Головина о рукописи на малороссийском наречии под заглавием «Пан Коцький, комична дитяча, оперка у 4-х д-иях. Текст Днипровой Чайки, музыка М. Лисенко».

В «содержании вышеназванной пьесы» (лисица и кот «одурачивают более крупных зверей: медведя, кабана, волка и др.») цензор почуял намек (мало ли кого в Российской империи можно подразумевать под «крупными зверьми») и крамолу (пример лисицы и кота заразителен), а посему не признал «возможным разрешить ее к напечатанию».

Следствия доклада сказались немедленно: Главное управление по делам печати уведомило, что «означенное сочинение подлежит запрещению».

Представьте себе светлый зал, разделенный аркой. В большей части зала — наша гостиная. За аркой — рабочий стол, на нем листки нотной бумаги, чистые и исписанные мелкими значками. Над рабочим столом портрет Тараса Шевченко, убранный вышитыми рушниками. Возле арки большой черный рояль. В его полированной крышке, как в зеркале, отражаются многочисленные фотографии на стене — Марка Кропивницкого, Михаила Старицкого, Антона Рубинштейна — и старый лирник с поводырем, небольшая бронзовая скульптурная группа; она рядом, на этажерке. Эта комната за аркой святая святых — кабинет отца, куда нам, детям, входа нет.

За этим следит мать. Стоит только моим шумливым сестричкам затеять игру возле арки — и уже слышен ее голос:

— Катря, Галя, Марьяна, как вам не стыдно: отец работает.

Мне, как младшему, меньше попадало от мамы. Но как-то в отсутствие отца я забрался в кабинет. Шел мне тогда пятый или шестой год. Нотная бумага (гладенькая такая!) показалась отличным строительным материалом, я сразу принялся за изготовление корабликов. Надо же было в это самое время заглянуть сюда матери! Она всплеснула руками:

— Так вот где ты спрятался? И что ты, Остап, с бумагами делаешь! Вот вернется татко. Все расскажу: попадет тебе!

Я не верил этим угрозам. От отца, кроме подарков, нам ничего не перепадало.

Позже, когда я подрос и сам стал готовиться к педагогической работе, отец признавался мне, что он уж слишком мягок с детьми и это мешает ему, педагогу, ибо, как говорят поляки, «цо занадто, то не здрово» («что чересчур, то не здорово»).

Мать была куда требовательнее к нам. И она добивалась своего. В отсутствие отца ни я, ни сестры не хозяйничали в его кабинете. Научились мы также, чтобы не мешать отцу, играть тихонько, «без звука». Зато какой праздник наступал для нас, когда из кабинета раздавалось:

— Катруся, Остап, Галя, Марьяна! Что это вас не слышно? Идите сюда скорее!

Тут, правда, для Катруси-гимназистки нередко начинался настоящий экзамен! Мы с Галей как могли переживали за сестричку.

Зато впереди…

…Отцовские сказки! Как любили мы слушать их в долгие зимние вечера! Больше всего — сказки про одних и тех же героев. Ну, хотя бы про Козу-дерезу, глупого Волка и хитрую Лисичку или про Бабу-Ягу. Каждый раз случались с ними новые истории, то грустные, то смешные, в зависимости от настроения отца.

Когда мне минул шестой год, помнится, на другой день после именин отец посадил меня за рояль.

И теперь, как только мои пальцы прикасаются к клавишам, меня на какое-то мгновение охватывает то чувство удивления и счастья, которое я испытал много лет назад, когда впервые сел за отцовский рояль.

У этого рояля есть своя история, которую стоит рассказать.

Долгое время в распоряжении отца было только пианино. В 1889 году он, наконец, приобрел на Крещатике в магазине под странным названием «Депо роялей Кернтопфа» рояль немецкой фабрики «Блютнер», которая своей продукцией славилась тогда на всю Европу. Многое видел и пережил на своем веку этот рояль. Не одну ночь провел за ним отец, создавая «Тараса Бульбу», свои рапсодии и сюиты.

Когда собирались друзья, гостиная нередко превращалась в импровизированную эстраду. Поднималась полированная крышка, и «рабочий рояль», принимая торжественный вид, становился «концертным». На этом рояле отец до самой кончины демонстрировал все свои произведения. Кого только не видел старый рояль: Михайла Коцюбинского и Ивана Франко, Римского-Корсакова и Чайковского! Над ним склонялась, глубоко задумавшись, Леся Украинка, слушая мелодию знаменитого дуэта Лысенко на слова Гейне «Коли розлучаются двоє».

Отец завещал рояль моей младшей сестре Марианне Николаевне. В ее квартире (Чеховский проезд, 6) он простоял до Великой Отечественной войны. Гитлеровцы, ворвавшись в Киев, занялись расстрелами и грабежами. По просьбе сестры соседи помогли ей перенести рояль на чердак, где он и пробыл всю оккупацию, прикрытый тряпьем и хламом.

На чердаке, в сырости, дека потрескалась, струны заржавели. Вернулся рояль с войны инвалидом с охрипшим голосом.

Вскоре сестра передала его Киевской консерватории, где умелые руки реставраторов-чудотворцев вернули ему прежний блеск и мелодичный чистый голос. В кабинет-музей Миколы Лысенко приходят студенты — будущие исполнители, композиторы, — и снова оживает, молодеет старый рояль, «Лысенковый рояль», как говорят в консерватории.