Микола Лысенко

— Ух, уж мне эти институтки! — много лет спустя сердито говорил дядько Михайло. — Понимаешь, Остап, нашла коса на камень. Дед твой казацким происхождением гордится, песню украинскую любит, а бабушка в другую сторону тянет… Так над бедным Миколой и столкнулись два противоположных веяния: с одной стороны — французский язык, манеры и аристократическая чопорность матери и гувернантки, с другой — Вовгура-Лис, украинская речь, песни улицы, привольные игры со сверстниками, детьми крепостных.

Бабушка твоя долго, бывало, противилась и спорила и служанок наказывала. Попадало на орехи и Миколе и мне, чтоб «не смели шляться с дворовыми детьми».

Зато дед твой, человек мягкий, либеральный, держал постоянно нашу сторону, правда с одним условием — всюду нас должен был сопровождать дядька Миколы, Созонт. Ему Виталий Романович доверял как самому себе.

Созонт… С ним мы еще встретимся на страницах этой книги.

А пока возвратимся в Гриньки и Жовнин 50-х годов прошлого столетия.

Дом в Гриньках, точнее хата Лысенок, стала тесной для разросшегося семейства. И дед мой затеял переезд в Жовнин.

Для дома и усадьбы он задолго облюбовал живописное место на горе, по которой спускался к леваде фруктовый сад. Левада, покрытая яворами, орешником, тянулась почти до Сулы. Вербы купали свои зеленые косы в прозрачных, как девичья слеза, водах. С горки виднелись заднепровские дали с синеющими холмами, безмолвными стражами Сулы.

Гимназисты-кузены в восторге от нового дома, от Сулы и… каникул. Друзья не расстаются ни на минуту.

От зари до зари на берегу тихой Сулы. То купаются — из воды не вылезают, то рыбу удят. Можно и просто так, без цели полежать на ласковой прибрежной траве, бездумно следить за ленивым ходом облаков.

Сон подкрадывается незаметно, и уже не облака, а богатырские кони плывут над Сулой, впереди боевой дружины — князь Игорь, за ним скачет, посвечивая своим золотым шлемом, буй-тур Всеволод.

По вечерам у старой водяной мельницы собирается «улица». Поют парубки и девчата.

заводит парубок насмешливо, и сразу хлопцы лихо, с издевкой подхватывают:

Не остается в долгу и «Гандзя»:

Тот же насмешливый голос отвечает:

Чаще над Сулой плывут в это лето грустные, хватающие за сердце песни. Матери и жены, сестры и невесты, вдовы, даже не успевшие побывать под венцом, оплакивают своих сыновей и братьев, мужей и возлюбленных, убитых на Севастопольских бастионах в Крымскую кампанию:

Каркает ворон над головой, а у ног казака верный конь плачет, с хозяином-другом прощается. Бежать ему дорогой степной, широкой, через вражьи заслоны к родному дому… Выйдет мать, спросит:

Лежит казак в чистом поле на чужой сторононьке. Не вернуться ему ни к дивчине — голубке своей, ни к родной матери, не ловить ему рыбу в Суле, не пахать, не сеять на земле, вспоенной кровью и потом предков.

И уже другой голос с тоской и тайной надеждой вопрошает:

Друзья не шелохнутся. В огромном дупле столетней вербы, бог весть когда расцеловавшейся с молнией, почти совсем темно. И непонятно, как удается Миколе записывать мелодию в нотную тетрадь, с которой все лето не расстается. В дупле, как уверяет Микола, романтичней.

Зато на ярмарке можно с Созонтом потолкаться вволю.

Не только с Созонтом. С двумя приятелями ходит по ярмарке еще один незримый дядько — насмешливый, все подмечающий Рудый Панько.

Недавно впервые прочитаны «Вечера на хуторе близ Диканьки» и «Тарас Бульба». Кузенам теперь на каждом шагу мерещатся гоголевские герои.

А Жовнин в ярмарку и впрямь Сорочинцы! Все, как у Гоголя, «кричит, гогочет, гремит. Шум, брань, мычание, блеяние, рев — все сливается в один нестройный гул». Волы, мешки, сено, цыгане, горшки, бабы, пряники, шапки — все ярко, пестро, нестройно, мечется кучами и снуется перед глазами.

Чего только нет на той ярмарке: деготь, тютюн, круторогие ленивые волы, кони подозрительного возраста, возле которых суетятся, галдят цыгане. Чумацкие возы с рыбой и солью, высокая гончарная гарба, а вокруг — ярко расписанные глиняные красавцы — макитры, миски и полумиски.

Не Хивря ли, краснощекая, дородная, в который раз пробует на звон малюсенький горшочек, заодно переругиваясь с рассерженным не на шутку гончаром?

А вот этот загулявшийся хозяин в широких полотняных шароварах не Солопий Черевик?

И ему, видно, хочется туда, где «багацько грому», где не достанет его злой глаз разгневанной супруги.

…«Встает хмара з-за лимана…». Незнакомая мелодия останавливает Миколу. Не без помощи Созонта проталкиваются братья-приятели сквозь густую толпу, окружившую певца.

Он сидит на земле, старый слепой кобзарь. Скорбно гудит кобза, а по неподвижному лицу из пустых глазниц текут, не переставая, слезы.

…Дома друзья застают уже запряженный возок. Это за ними, молодыми панычами, прислал нарочного Александр Захарович, родной дядя Михаила.

В Клишинцы, в гости — лучшего праздника и не надо!

Юношей, вопреки родительской воле, женился Александр на крепостной девушке. «Омужичился», стал «Олексашей», как судачили соседи.

Это не помешало кузенам полюбить дядю, как отца родного.

Радушию и гостеприимству его не было предела. А каким затейником был! Чуть что — охота, рыбная ловля. С неводом, ятерями и подсаками выбирались к заливам Сулы.

На костре готовили ужин.

— Лучшей ухи из животрепещущей рыбы, лучшего кулеша, заправленного салом и сваренного с дикими утками, — вспоминал Михаил Петрович, — я после не едал нигде.

Александр Захарович — любитель и знаток на родной песни, восторженный поклонник Тараса — поругивал Миколу за плохое знание родного языка.

— Ну, тебе, Михайло, можно хоть сейчас у «Запорожский кош», а Микола еще «паненя», хоть и с казачьим сердцем.

Именно в доме Александра Захаровича Микола Лысенко впервые познакомился с «Кобзарем» Шевченко. Нашлась у него и «Энеида» Котляревского.

И уж совсем не случайно, что многие народные песни были записаны будущим композитором со слов и по просьбе дяди Олексаши.

— Пиши, пиши, Микола! Кто знает! Может, и в нашем леху каганца [6] засветишь, — ободрял он племянника.