Колыма ты моя, Колыма

Предисловие

Книга Семена Юльевича Бадаша — еще один человеческий документ о жестокостях коммунистической системы, еще одна разрушенная жизнь, еще один памятник жертвам ГУЛага. Мемуары бывшего зэка вливаются в устоявшийся уже жанр лагерной литературы, где само определение жанра теряет смысл, ибо лагерную литературу пишут бывшие зэки. Они выбирают либо прямое свидетельство, либо опосредственную форму. Но всегда стремятся передать подлинные человеческие страдания, пережитые лично. Становится недействительной иерархия жанров. Остаются талант и неотделимое от него желание сказать правду о себе и окружающей действительности [1].

Автор писал свои воспоминания в Москве, зимой 1979/80 года. После своей эмиграции на Запад никаких изменений в первоначальный текст он фактически не вносил. Все имена и фамилии, упомянутые в мемуарах С. Бадаша — подлинные. Некоторые, по понятным соображениям, обозначены лишь инициалами.

Особый интерес читателя должны вызвать страницы, посвященные забастовкам в Экибастузе в 1952 г. и Норильскому восстанию 1953 г., в которых принимал участие автор. Об этих событиях известно крайне мало. Мемуарной литературой они до сих пор оставались не описаны. И эту часть своих мемуаров С. Бадаш писал как бы в ответ на призыв А. И. Солженицына, сделанный в «Архипелаге ГУЛаге»:

Таким добавлением к «Архипелагу ГУЛагу», «Колымским рассказам» Шаламова и «Крутому маршруту» Е. Гинзбург, штрихом в монументальном труде о лагерях, станут и мемуары С. Бадаша, которые, как мне кажется, читатель прочтет с большим интересом.

Юрий Фельштинский

Семён Бадаш

Колыма ты моя, Колыма…

Документальная повесть

Глава первая

Москва послевоенная

…Шел первый послевоенный 1946 год. Москва, как и вся страна, жила продовольственными карточками. На мясные талоны в очередях «давали» селедку, на сахарные — соевые конфеты. Влажный хлеб с многочисленными примесями — на отдельные хлебные карточки. На большущие денежные купюры, черные сотенные и красные тридцатирублевые с изображением вождя революции купить было нечего. Инфляция железным обручем охватила всю страну-победительницу. С окон многих домов еще не были сняты бумажные крест на крест полоски военных лет. Кое-где шла расчистка разрушенных в первый год войны домов. Зато Тишинский рынок и сквер возле него напоминали толкучку старой Сухаревки. Здесь можно было купить все, начиная от хлебных карточек и кончая дорогими мехами, коврами. Одни продавали, а другие скупали облигации государственных и военных займов за десятую номинальной их стоимости. Поговаривали, что тайком продавались даже медали и военные ордена. Самые дорогие вещи скупались вынырнувшими из-под земли в столице «артельщиками-надомниками», бежавшими с Украины и Белоруссии. Они занимали целые кварталы частных деревянных домов в районе Останкино и Черкизово и, пользуясь разрешением властей, на своих примитивных домашних станочках выделывали массовый трикотаж. Власть поощряла артели и кустарничество, так как сама не могла ничего предложить народу.

Контингент новых москвичей, именуемый «трикотажниками», по вечерам заполнял кафе и рестораны, где «по коммерческим ценам» пили, ели, развлекались. Днем приезжие и москвичи сливались в одну серую толпу.

У Малого театра, возле памятника Островскому, мальчишки выкрикивали «есть импортные!» и доставали из-под полы нейлоновые дамские чулки никому неизвестной американской фирмы Дюпон. Это были мелкие шавки крупных спекулянтов, связанных с военными американскими и английскими миссиями в Москве. По городу изредка проезжали неуклюжие ЗИСы-101, городские такси с громадными ящиками-счетчиками у лобовых стекол. В Большом зале консерватории был объявлен впервые концерт американской музыки. Симфонический оркестр должен был с солистом, известным пианистом Александром Цфасманом, исполнить произведения Джорджа Гершвина «Рапсодию в стиле блюз», отрывки из «Порги и Бесс», произведения Антейла, Блоха и других американских композиторов. Все здание консерватории было украшено американскими и советскими флагами. Толпы желающих попасть на концерт. Билеты распределялись среди дипкорпуса, военных миссий и среди «богемы социалистического реализма». Мне удалось попасть на концерт, прошмыгнуть мимо контролера. Александр Цфасман блестяще исполнил всю программу. С американской музыкой я был уже немного знаком по передачам «Голоса Америки», которые, как и Би-Би-Си, не глушились. В нашей комнате снова появился старый детекторный приемник. В начале войны он был сдан родителями по приказу властям на хранение.

В старом особняке на улице Веснина расположилась редакция «Британского Союзника» — английской газеты, издававшейся на русском языке и свободно продававшейся, как и журнал «Америка», во всех киосках города. (В 1948 году этот особняк заняло посольство Израиля. До этого израильтяне несколько месяцев жили в гостинице «Метрополь», вывесив у входа свой национальный флаг). В газетах и по радио постоянно подчеркивалась нерушимая дружба народов США, Англии и СССР. На экраны вышел фильм «Встреча на Эльбе». Но весь этот поток пропаганды был лишь одной стороной медали. Другая оставалась невидимой. Кто мог предположить в 1946 году, что «доблесные фронтовики» с Лубянки уже постоянно выслеживают всех иностранцев? И что каждый, хоть раз встретившийся с иностранцем, будет отправлен на острова Архипелага? Органы использовали для слежки стукачей — молодых «интеллигентных» людей, один из которых впоследствии окажется для меня злым демоном.

В 1945 году, после демобилизации, я поступил в 3-й Московский мединститут. Он занимал большое здание над новой территорией зоопарка, в котором когда-то располагалась знаменитая клиника лизатотерапии профессора Казакова. (Профессор Казаков вместе с профессором Д. Д. Плетневым были осуждены по «делу отравления М. Горького», и оба погибли в застенках Суздальской крепости в конце 30-х годов). Только что демобилизованные мы еще носили армейскую форму без погон, чем отличались от недавних выпускников школ. Профессора относились к нам с особой симпатией. Помещения института не отапливались и на лекциях во всех аудиториях мы сидели в шинелях, а старые профессора накидывали на себя изношенные и много раз перелицованные пальто. В перерывах между занятиями мы бежали в деревянную пристройку — студенческую столовую, где отрывали талоны от своих продкарточек и получали малокалорийный обед.

Я жил с родителями в одной комнате большой коммуналки, где еще в шести комнатах жило шесть разных семей. Наш дом № 4 по Рождественке стоял на углу Пушечной, напротив гостиницы «Савой». (Ныне улица Жданова и гостиница «Берлин»). Этот дом снесли вместе с целым кварталом домов и Лубянским пассажем по приказу Микояна и Фурцевой для строительства «Детского мира» в 1956 году. Из-за нехватки учебников мы собирались группами и вместе готовились к экзаменам и зачетам. Несмотря на постоянный шум в нашей коммуналке ко мне приходили заниматься однокашники, среди них Сергей Губанцев, ставший впоследствии санитарным врачом, будущий невропатолог Борис Крикун и ставший впоследствии известным врачом у себя на родине Вано Иеркомашвили из Сухуми. Дружил я и с сыновьями нашего покойного профессора Шхвацабая — Юрой и Игорем. Первый стал врачом-педиатром, второй — директором Института терапии АМН. В институте учились с нами три девушки с оригинальными фамилиями, вызывавшими постоянные шутки: Берлин, Лондон и Париж. В тот год одна из них познакомила меня с Евгением Бейлиным, оказавшимся к тому же моим соседом. Он элегантно одевался, обладал мягкими манерами, был эрудирован. Немного прихрамывал, но незаметно. Это не было фронтовым ранением, в армии он не служил. Жил Евгений в отдельной квартире с родителями, имел свою комнату, что по тем временам, да еще в центре столицы, было редкостью. Отец его — угрюмый мелкий служащий, зато мать, Сарра Львовна, развязная, говорливая женщина, полная хозяйка в семье, целыми днями и ночами занималась раскрашиванием косынок и платочков от артели на дому, зарабатывая большие деньги. Мы жили с Бейлиным в разных измерениях. Он в отдельной квартире, я в одной комнате с родителями в коммуналке. Я бегал с карточками по очередям, грел на кухне еду, ссорясь с соседками из-за конфорки на общей плите. Женя менял костюмы, мне же сшили один «выходной» еле-еле. Бейлин разбрасывался деньгами, я получал «на карманные расходы» от родителей. Несмотря на всю эту разницу, я не чувствовал с его стороны высокомерия или покровительственного отношения. Он говорил, что является студентом Института стали, но я никогда не видел его за занятиями или бегущим в институт по утрам. Все знакомства и окружение Бейлина — типичная «золотая молодежь» Москвы тех лет. Мне, демобилизованному год назад, было не по силам со всей этой компанией тягаться.