Г. В. Плеханов

Д. Заславский

Г. В. Плеханов

1

Глава и отец русского марксизма, крупнейший теоретик русского рабочего движения, Георгий Валентинович Плеханов, не знал лично русского рабочего, — подлинного, живого, — за всю свою жизнь встречался с ним случайно и знакомился с ним только по книгам, статьям, корреспонденциям, рассказам. Личных впечатлений ни от рабочего, ни от его организаций, его среды, быта у Плеханова не было и быть не могло. Он родился в дворянской офицерской семье, юность провел в обстановке провинциальной военной среды, мальчиком мечтал об офицерских погонах, народа не знал и не видел. Революционные настроения начали складываться в нем рано, но книга, внешнее интеллигентское влияние, а не жизнь рабочего были источником этих настроений. С первым рабочим он столкнулся в Петербурге, будучи студентом и начинающим революционером-народником, но и этот рабочий был не настоящий рабочий, а интеллигент из рабочих, равный Плеханову но своему политическому развитию. Это было в конце 1875 г., в эпоху, когда русская интеллигентная молодежь жила еще не развенчанной легендой о народе-бунтаре, готовом встать за свободу, за волю и землю, и ждущем только отважных героев-вожаков. С волнением и робостью Плеханов вступил в первый свой разговор с представителем таинственного «народа» и после первых же слов испытал смешанное чувство радости, удивления и разочарования. Рабочий Митрофанов оказался человеком, хорошо знающим современную политическую литературу, и жил он в обыкновенных студенческих условиях, и говорил самые обыкновенные слова. Но к рабочим он относился презрительно, считал их на революцию неспособными, видел в них только темных, невежественных людей, развращенных городской жизнью. Как и Плеханов, он верил только в «народ» далекий, крестьянский, нисколько не похожий на интеллигентов.

Плеханов в те недолгие годы своей молодости, которые он провел в России, встречался и с другими рабочими-революционерами, одиночками, поднявшимися высоко над своей средой. Они тянулись к интеллигенции, вели знакомство со студентами и в народе тоже слыли за студентов. Плеханов встречался с ними в кружках самообразования, какими фактически были рабочие революционные кружки того времени. Это была революционно-педагогическая работа, нелегальный народный университет, и воспоминания Плеханова об этом времени — это воспоминания лектора, учителя, библиотекаря. Он очень подробно и с несомненным знанием дела рассказывает о том, что и как читали петербургские рабочие в отдельных кружках, какие темы их интересовали, Это знакомство с отдельными рабочими имело, конечно, большое значение для Плеханова. Он убедился в том, что петербургская рабочая молодежь обладает способностями к развитию, любознательна, сообразительна. Но для него это была не работа «в народе», а предварительная обработка пропагандистов для дальнейшей и уже настоящей революционной работы в деревне. Жизнь рабочего класса в столице Плеханова не привлекала, и к рабочему классу его не тянуло.

И все же ему пришлось столкнуться с рабочей массой — не с одиночками рабочими-студентами, а с рабочей толпой. В 1878 году вспыхнули первые стачки на фабриках Петербурга, сначала на Новой Бумагопрядильне, потом и на других. Плеханов принимал деятельное участие в руководстве этими стачками, говорил на собраниях стачечников, вырабатывал для них требования, помещал заметки в легальной печати. Он пользовался успехом, его знали как «оратора», но сближения и знакомства с рабочей средой не было и здесь. Он оставался для рабочих интеллигентом, студентом, барчуком-благодетелем, свалившимся неизвестно откуда, чтобы снова исчезнуть, когда миновала в нем нужда. Отношение рабочей толпы к интеллигенту-руководителю очень живо рисует сам Плеханов в брошюре «Русский рабочий в революционном движении». Стачка тянулась уже несколько дней, рабочие держались твердо, но видимых результатов не было. Рабочие «заскучали». И вот, один из рабочих, поддерживавший сношения с революционерами, явился на их квартиру:

— «Петр Петрович, надо бы смотр сделать!

— Какой смотр?

— Да больше ничего — выйти на улицу, людей посмотреть, себя показать. Скучает народ-то!»

Когда вслед за тем революционеры вышли на улицу, они увидели такую картину:

«Сотни стачечников покрывали набережную, образуя вдоль нее сплошную стену. Перед этой стеной медленно, торжественно шествовал Петр Петрович, а за ним, на некотором расстоянии, двигался Иван, слегка повернув в сторону свою почтительно наклоненную голову, как бы затем, чтобы хоть одно ухо было поближе к начальству, и не проронило ни слова из могущих последовать приказаний. Всюду, где проходила эта пара, рабочие снимали шапки, приветливо кланялись и отпускали на ее счет разные одобрительные замечания. «Вот они, орлы-то наши пошли!», любовно воскликнул в нескольких шагах от меня пожилой рабочий. Окружавшие его молчали, но видно было, что и им появление «орлов» доставило большое удовольствие» (стр. 41).

Революционеры были и оставались для рабочих барами: добрыми, жалостливыми, смелыми, но непонятными и чужими. «Наиболее наивные, по словам Плеханова, доходили до того, что принимали нас за тайных царских агентов». Сильна была в рабочих вера в доброго и милостивого царя, которого обманывают министры и чиновники. Первая большая забастовка и закончилась шествием стачечников с петицией к наследнику, в Аничков дворец, и один из современников приписывает Плеханову инициативу этого шествия. Результаты первой стачки были благоприятны для рабочих, часть их требований быта удовлетворена. Рабочие вернулись на фабрику, революционеры — и среди них Плеханов — в свои пропагандистские кружки. Первая встреча рядовых рабочих и революционеров-интеллигентов носила мимолетный характер и прочных следов оставить не могла.

А между тем попытки создать чисто рабочие организации, положить начало рабочему движению делались уже и тогда. Степан Халтурин создал «северный рабочий союз». Плеханов знал о нем, оказывал содействие. Встреча первого выдающегося теоретика русского марксизма с первым выдающимся организатором рабочего движения могла быть знаменательна. Но Плеханова уносила в сторону народническая волна, рабочие кружки не вдохновляли его. Он не понял и не оценил Халтурина. А Халтурина, в свою очередь, подхватила и унесла волна народовольческого террора. Подлинный рабочий, с чутьем рабочего дела, с любовью к рабочему движению, возможный при иных условиях русский Бебель, он отдал жизнь на организацию и конспирацию покушений на царя, на взрывы и убийства сановников.

Плеханов недолго оставался в России на активных и боевых ролях. В 1880 г. он уехал за границу и там прожил 37 лет, всю свою жизнь. В Россию он приехал, в сущности, для того, чтобы в ней умереть. В 1917 году он видел русских рабочих и не узнал их. Они тоже не узнали его. Как сорок лет назад, он остался для них барином, интеллигентом, чужим.

За границей Плеханов жил все время в стороне от рабочего движения, в

тихих

захолустно

-европейских углах Швейцарии. Он числился среди вождей международного социализма. Имя его называлось рядом с именами Бебеля, Каутского, Жореса, Геда, Адлера, Вандервельде. Но он знал и наблюдал европейское рабочее движение, как и русское, из окна своего эмигрантского кабинета. Ему приходилось не раз выступать на международных конгрессах, на торжественных собраниях, многолюдных митингах. Он видел перед собой рабочих только в виде тысячеголовой аудитории. Он говорил с рабочими только с трибуны и, кончив речь, возвращался к себе, в тихий свой угол, в родную стихию книг, литературной полемики, философских размышлений, привычных образов социализма и книжного рабочего движения.

Плеханов прежде всего был книжник, литератор и родовой, даже родовитый, русский интеллигент.

Совершенно особняком стоит он в героической галерее великих революционеров-семидесятников. То были все люди непосредственного действия, боевого революционного темперамента, жертвенного подвига. К теориям и программам они относились с уважением, — однако не преклонялись перед ними и не приносили им в жертву непосредственного своего чувства. Многие оставались верны народничеству, пропаганде его социальных идеалов и «в террор» шли против своих взглядов, потому что нельзя было не пойти, — это был единственный выход из тупика. Абсолютизм стоял на всех путях народнический пропаганды каменной стеной, а «народ» не подымался, не бунтовал, оставался неподвижен и приводил в отчаяние революционеров-интеллигентов. Надо было либо стену прошибать динамитом, либо отказаться от веры в народ. Народовольцы выбрали первое, Плеханов — второе. И в то время, как ближайшие друзья, вчерашние единомышленники, товарищи по организации, шли один за другим на неравную борьбу и героически погибали, вызывая удивление и сочувствие всей демократической Европы, Плеханов почти в одиночестве имел мужество уйти в сторону и, наперекор течению, заняться пересмотром теории и программы народничества. Он еще не был марксистом, но как и все социалисты и революционеры, с величайшим уважением относился к Марксу и, на словах Маркса основываясь, отстаивал пропаганду народничества против политического террора. Но и Маркс относился с большим сочувствием к народовольцам и не понимал «чернопередельцев», — кружок Плеханова, — которые рассуждают, проповедуют, разговаривают во время ожесточенного штурма самодержавия. Плеханов, однако, не поддался общему увлечению. У него была своя схема, в которую он верил. За нее он пошел бы, конечно, и на эшафот. Но он не мог, как другие, бороться против самодержавия вопреки своей схеме. Народовольческие круги относились к нему враждебно, но в уважении и личном мужестве никто ему не отказывал.