Приворотное зелье

Михаил Ульянов

Приворотное зелье

МОИ ТЫСЯЧИ ЖИЗНЕЙ

Я приступаю к книге, когда в стране творится что-то непонятное, страшное, название которому — кризис. Рушится банковская система, одна за другой закрываются еще вчера процветавшие на ниве коммерции фирмы, терпит крах, казалось бы, прочно вошедший в нашу жизнь средний и малый бизнес. Стремительно взлетела безработица, выросла нищета. Вздыбливается, как цунами, доллар, падает, как подкошенный, рубль.

Люди не знают, какие беды ждут их завтра. Обвал всего того, что еще не рухнуло? Голод? Гражданская война?

Потеряв веру во все, в поисках выхода люди начинают поговаривать о необходимости крепкой руки, тосковать по диктатуре. Видел по телевизору, как один крестьянин, видимо, вконец отчаявшись, заявил, что нам нужен Сталин. Он уже забыл, что связано с этим именем, в том числе и для крестьян, помнит лишь, что был порядок.

Я такой же, как все. Я живу в этом мире, я болею его болями, радуюсь его радостям. Я страдаю от его несовершенства. С ужасом смотрю, как любой гражданин страны, на все, что сегодня происходит. Но вечером я выхожу на сцену, серьезный или веселый, умный или не очень, и начинаю разговор, тоже серьезный или веселый, умный или не очень, но разговор о жизни.

Я актер. Моя профессия дает мне возможность за одну жизнь прожить множество других жизней, множество интересных судеб — и личностей исторических, и обыкновенных людей.

Я скоморох и трагик. Скоморох — потому что смешу людей. Трагик потому что люблю и ненавижу, страдаю и умираю на сцене в тысячах образов.

Все это игра, сочинение жизни, но люди верят нам, вместе с нами смеются, любят, страдают и плачут. В этом есть какая-то мистика. Знающие люди говорят, что над вулканами на вертолете лететь нельзя: его может затянуть в воронку кратера, настолько сильны там воздушные потоки. Нечто подобное, властно притягательное и для актера и для зрителя, представляет собой и театр.

Театр — приворотное зелье не только для актера. Во все времена были люди, которые с величайшим удовольствием ходили в театр, жизни своей не мыслили без него. Для них театр не только зрелище, но и храм, где жрецы театральной религии служат своему божеству. Это и «второй университет», как называли когда-то Малый театр. Люди приходят в театр не только, чтобы повеселиться, отвлечься, но и пережить что-то, поразмышлять над проблемами, которые волнуют всех.

Подлинное искусство всегда современно, будь то пьеса о короле Ричарде или повествование о председателе колхоза. Но по сравнению с кино актер театра имеет большое преимущество, которое коренится в самой природе театра: при всей своей условности, он являет собой «вторую реальность» определение это давно закрепилось за ним — реальность, которая может влиять на первую, в известных рамках, конечно. Мы как бы разворачиваем на сцене карту и показываем зрителю: смотри, откуда это проистекает и к чему приводит. Мы ориентируемся на жизнь, мы похожи на нее, обобщаем какие-то ее явления, но мы не жизнь.

Мне уже семьдесят с лишним лет, многое позади. «Жизнь моя, иль ты приснилась мне?» — могу сказать я словами поэта. Больше полувека из отпущенного мне Богом времени я посвятил театру — лицедейству, представлению, скоморошничеству, изображению, игре — всему тому, в чем и заключается эта странная, не похожая ни на какую другую, чудесная и беспощадная актерская профессия.

Актер ничего в жизни в нормальном виде воспринять не может. Он воспринимает окружающий мир через призму своей профессии, не впрямую, а как бы в отражении сценического зеркала. Бывает, актеры так заигрываются, что начинают играть и в жизни, что иногда выглядит очень смешно. Иной в жизни «подменяет» себя своим героем, так вживается в образ, что не в состоянии из него выйти.

Борис Александрович Смирнов, замечательный ленинградский актер — в молодости он получил роль Гамлета, что говорит о многом, прежде всего о несомненном таланте, — был приглашен работать во МХАТ. Там, насколько я знаю, он почти ничего не играл, но сыграл Ленина. И стал после этой роли ощущать себя в некотором роде исключительной фигурой. У него изменился стиль поведения, он стал не таким общительным, как прежде. Он как-то признался, что не может ходить без сопровождения. «Почему?» — спросил я. «Ну, — отвечает, — сам знаешь, кого я играл». Он как бы сросся с образом вождя, определил себе строгие рамки поведения, соответствующие, как сейчас говорят, имиджу сыгранного им героя.

Бывает и другое: не ты сам, а тебя отождествляют с человеком, которого ты играл, особенно если то была личность известная, выдающаяся. Меня, например, многие упорно ассоциируют с маршалом Жуковым, считают, что у меня такой же железный характер, воля, такой же напор и т. п. Это происходит не потому, что я на него, допустим, похож, а потому, что кино вдолбило в голову зрителей этот образ как мою сущность. Не каждый видел Георгия Константиновича, не каждый его себе представляет, а шестнадцать серий кинофильма, одна за другой, говорят: он такой, и в конце концов зритель соглашается с тождеством этих двух фигур, героя и актера. В этом никакой моей заслуги нет, я никакого отношения к этому не имею, с точки зрения исторической я следовал идее образа, не более того, — все дело в магии искусства, в его воздействии на сознание зрителя.

Верят, например, в то, что Бабочкин — это Чапаев, что герой гражданской войны был именно такой. А он был не такой, он был другой. А какой — это уже никому не интересно, потому что никто не собирается расставаться с представлением о нем, которое создал актер в знаменитом фильме.

Я играл Ричарда III, это была одна из серьезных, трудных и счастливых моих работ. Трудной она была потому, что это Шекспир, потому что это гениальная роль. Счастливой — потому что я прикоснулся к великому искусству.

История рисует Ричарда III злодеем. Ради завоевания власти он убил своих племянников, он пробивался к трону через кровь и интриги, не брезгуя никакими средствами в достижении своей цели. Это известно. Но мало кому известно, что в истории он был одним из самых прогрессивных королей. При нем начала работать почта, он стал собирать под одну руку королевство не ради собственной власти, а ради могущества страны. Он примирял кланы, стараясь обойтись малой кровью. Но, как у всякого правителя, достигшего высшей власти, у него были могущественные противники, которые в конце концов покончили с ним: его зарубили.

Враги Ричарда не были едины. Йорки и Ланкастеры так остервенело дрались между собой за власть, что полностью уничтожили друг друга, открыв путь к престолу Тюдорам, и Англией стала править королева Елизавета. Имея неограниченную власть, она приказала историкам запечатлеть Ричарда III в исключительно черных красках. Черная краска настолько въелась в историческое лицо Ричарда III, что он стал для потомков символом интриганства, коварства и злодейства. Придворный драматург Вильям Шекспир по требованию той же Елизаветы написал пьесу «Ричард III», с угодной королеве трактовкой этого образа, — и перед всеми предстала жуткая фигура горбуна, уродливое существо, злодей, который рвется к власти ради власти, достигает ее и погибает от руки благородных мстителей…

Когда я работал над образом Наполеона, то читал обширную литературу о нем. Со страниц книг, и исторических и художественных, предстает в общем-то одна и та же картина: англичане ругают его, французы превозносят. К примеру, эпизод, когда Наполеон отступает со своей армией, незадолго до знаменитых Ста дней, англичане оценивают как проявление трусости. Французы же объясняют это как тактический ход.

Примеров искажения истории можно привести великое множество, достаточно обратиться к нашей собственной истории первой половины XX века. У всех на памяти, как мы писали и переписывали историю Великой Отечественной войны в угоду генсекам. Первым воякой Брежнева изображали. Сколько анекдотов по этому поводу ходило! Теперь и анекдоты забылись, и боевые подвиги полковника политотдела, тем более что никаких особых подвигов и не было.