Приворотное зелье

Хорошо, что у нас есть еще нехоженые дороги, особенно на телевидении. Беда только, что дорогу эту осиливает не идущий, а бегущий. Много в этом деле спешки, зудливого нетерпения, толчеи — манит такая близкая и такая доступная, такая, мнится, легко достижимая победа. И вот в этой часто действительно легкой доступности, возможности, враз перепрыгнув все ступеньки, взлететь на вершину и кроется опасность снижения критериев.

Слов нет, должны быть взлеты совсем молодых актеров. Это естественно. Это движение вперед. Молодые по-другому видят мир, по-своему понимают его, по-новому хотят отразить. Но действуют они, не сознавая того, что актерский путь тернист и извилист, что надо приучать себя к бесконечному совершенствованию. Иначе этот головокружительный взлет окажется первым и последним.

Наш путь от мальчишества до взрослости был более длинным. Много ценного обрели мы на этом пути, того, что пригодилось нам потом не только в актерстве, но и в жизни вообще. И усвоили много полезного, чего не случилось бы, скачи мы галопом. Мы научились, например, почитать наших педагогов, которые, подобно скульпторам, вылепили нас. Как всякие студенты, мы, конечно, между собой проезжались иногда по их поводу, но наш смех был смехом людей, счастливых тем, что рядом с ними такие актеры, такие личности.

Были у нас и еще замечательные учителя — актеры московских театров, куда мы ходили. Мы верили, что когда-нибудь сыграем так же, как тот или иной знаменитый актер, а может, и лучше. Без маршальского жезла в ранце, к слову сказать, немногие бы пошли по этой дороге.

Мы подражали известным актерам, имитировали их голоса, манеры, походки. Часто в общежитии кто-нибудь, вскочив на кровать, декламировал «под» Астангова, Мордвинова, Качалова, Тарханова. С мерой беспощадной юности мы судили актеров, нам не понравившихся. Впрочем, и сейчас самые строгие, самые безжалостные критики — студенты театральных училищ.

Конечно, время было другое. Нас не томила жажда заработать. Мы не мотались по концертам: нас не приглашали выступать. Имея досуг, мы могли не спеша побродить по Москве, поразмышлять в одиночестве. А то и с друзьями пообщаться, в карты перекинуться, попить пивка, компанией поехать за город.

У студенчества свой мир. Он, в общем-то, не отгорожен от остального мира, но извне не все проникало в него. От грозных ветров действительности, однако, он защищен не был.

Победоносно завершив Великую Отечественную войну на территории Европы, советские люди получили возможность увидеть, как на самом деле живет заграница, что не могло не наводить на определенные мысли. Шоры спали. Преимущества социалистического строя были поставлены под вопрос. Сталин почувствовал угрозу своей власти, и в стране начался очередной виток чистки общества — борьба с космополитизмом.

Ученых, деятелей культуры, писателей, историков, видных производственников, людей, как правило, известных всей стране обвиняли в низкопоклонстве перед буржуазным Западом, в предательстве национальных интересов и даже в преступном сговоре с американскими империалистами против своего народа. Их изгоняли с работы, их труды не печатали, их книги изымали из библиотек.

Как всякая кампания, борьба эта велась по плану: каждому трудовому коллективу по разнарядке надлежало выявить столько-то космополитов. В Вахтанговском театре их было «выявлено» два: Л. М. Шихматов и преподаватель танцев (его фамилии не помню).

Надо сказать, что репрессии тридцатых годов нашу семью обошли. Я, мальчишка, знал о процессе над Бухариным, над крупными военачальниками, но знал, так сказать, отстраненно: все это было у нас, но где-то далеко, не со мной, и потому, честно говоря, к этому никак не относился.

А тут космополитом был объявлен мой педагог, человек, которого я очень хорошо знал. Л. М. Шихматов никакого отношения к политике не имел, общественная жилка в нем напрочь отсутствовала. Он учил нас актерскому мастерству, опираясь на традиции русского театра. Какое там низкопоклонство перед буржуазным Западом, какой космополитизм с далеко идущими целями?

Нашего учителя танцев можно было заподозрить в чем-нибудь другом, по части, скажем, его личных пристрастий. Но что касается деятельности, направленной против национальных интересов страны, — это полнейший абсурд. Да и каким образом он, балетный актер, мог ее осуществлять?

Студенты забурлили: надо протестовать! Надо бороться! Группа из нескольких человек решила обратиться с письмом к Сталину.

Была в нашем училище замечательная женщина с горькой судьбой — Галина Григорьевна Коган. Мужа ее в 37-м посадили, она жила с дочкой и стариками родителями. Они очень бедствовали. Преподавала она основы марксизма-ленинизма. Предмет включал в себя, естественно, изучение истории партии. Какие парадоксы являет нам жизнь: в «Кратком курсе истории ВКП(б)», помимо прочего, теоретически обосновываются репрессии тридцатых годов…

Я бывал у Галины Григорьевны дома. Знал ее отца, доброго мудрого еврея. Много лет спустя, когда я играл Тевье-молочника, кое-какие черты для этого образа я позаимствовал у Григория Соломоновича.

Оставшись после занятий, мы принялись сочинять письмо. И тут в аудиторию влетела Галина Григорьевна.

— Вы соображаете, что затеяли?! Кретины! Идиоты! Кто вы такие? Вы никого не спасете и себя погубите! Вас завтра же заметут! Подумать только: коллективное письмо! И кому!

Она не сдерживала себя, потому что знала: мы ее не предадим. Немного успокоившись, она объяснила нам, какие беды свалятся на наши головы, узнай органы не о письме даже, а только о намерении его написать, о разговорах по этому поводу.

Наш благородный порыв был погашен. Мы были испуганы и подавлены. Ледяным холодом пахнуло на нас от одной мысли, что могло произойти с нами, не останови нас Галина Григорьевна. Педагогов, точно, мы бы не спасли, напротив: им могли бы приписать и организацию, созданную ими среди молодежи, или что-нибудь подобное. Нас же в лучшем случае ждал «волчий билет», в худшем — тюрьма. Кто помнит то время — знает, что это не пустые «страшилки». Но все обошлось.

Однажды — я тогда был студентом последнего курса — меня вызвал Р. Н. Симонов. Можно представить мое волнение по пути в театр и в минуты ожидания у кабинета художественного руководителя.

Рубен Николаевич после нескольких вступительных фраз предложил мне попробоваться на главную роль в спектакле «Крепость на Волге». Пьеса И. Л. Кремлева, по которой он был поставлен, рассказывала о деятельности Сергея Мироновича Кирова на посту председателя Временного военно-революционного комитета Астраханского края.

Играть Кирова! Меня смущало, что это будет фактически первая моя роль на сцене театра — и сразу главная и такая ответственная. Поразмыслив немного, я все-таки принял предложение: раз Рубен Николаевич считает, что мне это по силам, можно попробовать.

Я стал готовить отрывок. Помогал мне Юра Катин-Ярцев.

Шли дни, недели, а меня никуда не вызывали. Я подумал было, что тревога ложная, что обошлись без меня, как вдруг мне сообщили о дате просмотра.

Я вышел на сцену Вахтанговского театра, загримированный, насколько это было возможно, и одетый «под Кирова»: черные гимнастерка, галифе, сапоги.

Многие актеры пишут о том ужасе, который охватывает тебя, когда ты оказываешься впервые на сцене перед черной пропастью зрительного зала. Подтверждаю правильность этого ощущения.

Первой мыслью было — убежать. Бог с ней, этой ролью, с театром! Значит, не судьба… Но четыре года учебы, видимо, даром не прошли. Я набрался мужества и начал играть.

Все было, как в мистическом сне, когда видишь себя со стороны. Я и не я произносил текст, двигался по сцене… Под конец меня поблагодарили из глубины темного зала — и отпустили.

Роль Кирова в этом спектакле играл хороший актер Михаил Степанович Державин, но он тяжело заболел. Снять спектакль репертуара было нельзя: в скором времени театр собирался на гастроли в Ленинград, и, конечно же, «Крепость на Волге» была одной из «гвоздевых» в гастрольном репертуаре.