О времени, о Булгакове и о себе

Сергей Ермолинский

О времени, о Булгакове и о себе

ОБ АВТОРЕ ЭТОЙ КНИГИ

Если бы судьба подарила С. А. Ермолинскому возможность завершить работу, которую он в последние годы считал главной, — перед нами была бы другая книга.

Это была бы необычная книга размышлений одного писателя о другом — рассказ обо всем, чему Ермолинский, будучи другом Булгакова, являлся свидетелем в 20-е годы и в 30-е. Повесть о «булгаковском деле, которого не было, но которое существовало», отчего того же Ермолинского в 40-м году «взяли за шиворот» и бросили в тюремную камеру. Так как дело это «существует до сих пор», это был бы еще и полный, обстоятельный рассказ о том, как, какими непостижимыми путями пробивалось на свет затаптываемое и замалчиваемое булгаковское наследие. В этом фантасмагорическом процессе участвовали многие люди, и Ермолинский знал их роль, их разнообразные поступки — героические и трусливые, корыстные и мужественные. Но от третьей части задуманной писателем работы остался лишь неполный конспект, перечень некоторых фактов. Взявшись за это предисловие, я позвонила одному из известных, наиболее энергичных булгаковедов, чтобы спросить: какое место, на его взгляд, в нынешнем потоке исследований и мемуарной литературы о Булгакове занимает то, что было когда-то написано Ермолинским. Мне было отвечено: «Он задал тон».

Не так уж мало. Потому что за двадцать с лишним лет, с той поры как в журнале «Театр» вышли в свет фрагменты этих записок, «тон» не удалось сбить ни восторженным поклонникам Булгакова, ни биографам, более всего почитающим объективность. В конце концов, само время могло сбить этот тон — не сбило, однако.

Трудно сбить тон, продиктованный не только личным знанием, но стремлением понять самую суть художника, его стержень. В таком стремлении нет ни личной корысти, ни ученого честолюбия.

Сегодняшний день открывает совсем новые возможности изучения советской литературы и личности Булгакова в частности. Открыты архивы, опубликована масса документов. Можно сопоставить все факты биографии писателя и вчитаться в каждую его строчку. Можно вписать человеческую жизнь в сложный контекст времени. Все это делается и будет делаться еще неоднократно. Растут и множатся сведения, а объективность сегодняшнего биографа неравнозначна сверхобъективности какого-либо завтрашнего.

Записки Ермолинского не претендуют ни на полноту, ни тем более на беспристрастность. Но мне они кажутся более мудрыми, нежели иной научный труд. Потому что они человечны прежде всего. В драме чужой жизни пытается разобраться близко знавший Булгакова человек и делает это не холодно, а с горечью, любовью, болью. Как филолог он размышляет о возможных источниках романа «Мастер и Маргарита», но как художник, лишенный всякой зависти, он пишет об этом волнуясь. Факты в этих записках бесценны, потому что не только не выдуманы, но и выверены, и об этом следовало бы сказать в первую очередь. Ермолинский — не «беллетрист», его ведет не фантазия, но память. Память сердца и ход собственных размышлений. Личность Булгакова на наших глазах становится легендой, а легенда, как известно, складывается почти независимо от серьезных исследований. Свидетельства Ермолинского в свое время преградили дорогу многому, что было неправдой. И уже одно это важно.

Но кроме фактов, внутри них и над ними, в этих записках возникает своя тема — тема человеческих отношений, которые могут стать формирующей силой.

Ермолинский рассказывает о характере Елены Сергеевны Булгаковой, а мы видим, что и ее, в конце концов, создала и деформировала личность Булгакова, уже когда писателя не было в живых. Она не была Маргаритой, как иногда думают и как гласит легенда. Но она ею стала. Булгаков увидел в ней свою Маргариту, полюбил, а потом и сотворил. В жизни этого художника много необыкновенного. Прежде всего, необыкновенна сила творящего.

И в судьбе Ермолинского эта сила сделала свое дело. Однажды мы беседовали с ним о том, что помогает человеку выстоять в тяжелых обстоятельствах. «Что касается меня, — сказал Сергей Александрович, — я был хорошо оснащен». Он произнес это с той суховатой твердостью, с какой говорил на самые важные темы. Его оснащением были урок Булгакова и дружба с ним. Кроме того, человека иногда держит долг. Не тяготит, но — держит. Булгаков перед смертью сказал, показав на ящики письменного стола: «Тебе надо знать, где что лежит. Ты должен помочь Лене». И этот долг стал во многом содержанием жизни и ее поддержкой.

У каждого мемуариста свой путь писания мемуаров. Ермолинский написал о Булгакове после того, как многое сделал для его памяти. Его работа началась буквально через несколько дней после кончины Булгакова. Судьбой было отпущено какое-то время, и Ермолинский вместе с Еленой Сергеевной принялись разбирать рукописи и черновики. Все это не исчезло, не пропало, стало основой архива, которым исследователи пользуются по сей день. Из старых газет и журналов сейчас извлекаются фельетоны и рассказы молодого Булгакова, но и это в свое время начали Елена Сергеевна и Ермолинский. Он был введен в первый состав комиссии по литературному наследию писателя, начал там хлопотливую и трудную работу, не предвидя, чем она будет прервана. В 40-м году его арестовали.

Почему у меня как у читателя возникает чувство доверия к автору?

Его личное знание ничем не замусорено, не искажено.

Нет сомнения, что автор знает больше, чем написал. Он был наблюдательным человеком, и ему было свойственно чувство живого любопытства. Но пишет он только о том, что имеет отношение к Булгакову-художнику. Это не специальное утаивание каких-то знаний, а высокая этика и дисциплина письма, к которой призывал Пушкин.

Притом автор не намекает на то, что знает о Булгакове все. Напротив. Далеко не все он увидел и смог понять. И даже со временем, хотя он об этом постоянно думал, далеко не все ему открылось. И это естественно. Разве все открылось в Пушкине или в Гоголе? Например, на самый главный вопрос — почему в 20-е годы мог родиться замысел такого романа, как «Мастер и Маргарита», у Ермолинского нет ответа. Он прекрасно знал, что исследователи думают об этом, изучают и сопоставляют факты, он сам помогал этой работе, интересовался ею, — но ответа не дал.

Потому что это тайна. И разгадки ее, может быть, не знал сам Булгаков.

Лучше вовремя остановиться перед тайной. И Ермолинский останавливается. Почти так же, как когда-то, в начале 30-го года, будучи молодым, прослушав первые главы романа и выйдя с Булгаковым на улицу, остановился перед ним, чтобы воскликнуть только одно: «Гениально!»

Смешным, наверное, выглядел этот первый потрясенный слушатель, забавной была вся эта мизансцена. Но и в старости иногда человек дорожит больше минутой какого-то пережитого чувства, нежели умными, более поздними соображениями. Счастливым человеком был Сергей Александрович Ермолинский! Подумать только! — был у него случай, когда, глядя прямо в глаза автору «Мастера и Маргариты», ни о чем не размышляя и ничего не опасаясь, он мог выкликнуть то, что, может быть, единственно и нужно было автору, но главное, что было верно: это — гениально. Тут Булгаков захохотал и, схватив за руку своего приятеля, стал выплясывать… («Ай-да Пушкин, ай-да сукин сын!»)

Сколько жизней иногда может прожить один человек? Да еще в России, где социальный уклад переломил однажды всю историю страны, да еще в литературе, где судьбы ломались нещадно?

С. А. Ермолинский любил повторять мысль драматурга Островского, что писателю в России надобно жить долго. Чтобы все успеть. Булгаков долго не жил, но успел написать свой главный роман. Невозможно, однако, узнать автора этого романа в его первых фельетонах — они как будто не им написаны.

Я держу в руках книжку, изданную в 36-м году. Называется она «Как мы работаем над киносценарием». Это сборник статей. Среди таких авторов, как А. Каплер, Н. Зархи, О. Брик, — имя С. Ермолинского. И начинается его статья так: