Сказ Про Иванушку-Дурачка. Закомурушка тридцать вторая (СИ)

Я птице кричу:

– Эй, ты, глухая тетеря! Слышишь меня?

А тетерев сидит на дубу, ни шиша не слышит! Знать, эвто глухой тетерев – мошни́к.

Я толды́*, понимаешь, лошадку остановил, ружьеце с плеча снял, к глазу поднес, однозначно, в тетерева прицелился – а кремня-то и нет! Видно, потерял, когды с портными препирался!

– Ружье не выстрелит – и птицы не убьешь! – подал свой голос мой Внутренний Голос – а он сатане в дядьки годится.

Тутовона поневоле зачешешь затылок! Коли за кремнем возвращаться – будет сто верст, ой, как далеко! Птица, поди, упорхнет!

А мороз не велик, да стоять не велит! Пришлось повесить ружье на плече и на лошадке скакать вкруг сушины с дубом, дабы не замерзнуть.

Скакал я, скакал битый час, думал я, думал – и придумал! Удалой не долго думает, понимаешь!

На всем скаку спрыгнул с лошади прямо на дуб, воображаешь, а ее под присмотром своего Внутреннего Голоса оставил вкруг дуба скакать. Сам же на дуб полез. И зря, зря я с собой своего Внутреннего Голоса не захватил – он бы предрек, чем всё энто кончится! Вот я лез, лез, не долез, на желуде поскользнулся – и вниз полетел, однозначно!

Лечу и кричу:

– Ой-ой-ой! Орешки дерут прорешки в моей епанчешке!

Всю епанчу щеголеватую изорвали мне желуди проклятые! Однозначно, воображаешь!

Слава богу, не разбился – грохнулся на лошадку, что вокруг дуба продолжала галопировать, да скатился прямо на свою пе́жинку*, что на хвосте! И поскакал: хоть о́хлябь*, да верхо́м!

А мой Внутренний Голос – а его сам сатана пестовал – шипит:

– Умный бы ты был, Ивашка, человек, кабы не дурак! Туто охотишка дрянная!

Как быть, что делать? Умом не раскинешь, пальцами не растычешь.

А мороз не велик, да стоять не велит! Пришлось на лошадке дальше скакать вокруг дуба, дабы не замерзнуть!

Скакал я, скакал битый час, думал я, думал – и придумал! Удалой долго не думает, понимаешь!

Достал из-за пазухи игрушку свою – пра́щицу детскую. Да вот только чем бы ее зарядить?

Пошарил в карманах епанчи: в одном кармане Иван постный, в другом Марья леготишна.

Распахнул епанчу, пошарил в карманах матросских брюк: в одном кармане вошь на аркане, в другом блоха на цепи зубами скрипит.

Что делать, как быть? Аз гадал, аз скакал битый час вокруг дуба, дабы не замерзнуть! Но я, добрый молодец, Иванушка-дурачек, догадался! Удалой долго не думает, понимаешь!

Под епанчой на груди у меня – пулеметные ленты! А в лентах патроны! А в патронах пули из свинца! Эх, аз – молодец: без коз, без овец, зато в пульках свинец! Ну хоть сейчас – в Зимний дворец, однозначно! Вынул я из пулеметной ленты один патрон. Эх, только у молодца в ладони и золотца, что патрон с латунною гильзой и пулей из оловца!

Зарядил я тем патроном пращ, да на всем скаку и метнул! Бац! – да и мимо! Метил в тетерю, а угодил в сук. Сук-то и надломился.

Эдак аз призадумался, пращ за пазуху спрятав; кружил, кружил на кобылке вкруг дуба да задел невзначай епанчой за дубовый сук. За тот самый, который надломился.

Сук тут и вовсе обломился, кобылка моя с испугу рванула, ну, аз как треснулся башкою об сушину – так искры из глаз и посыпались, воображаешь! Я с кобылки – бряк в сугроб, но поднялся, а кобылка моя вокруг дуба скакать продолжает как ни в чем не бывало!

Гляжу: от тех искр сушина запалилась. Пока я голицами ее хлопал да влагою из себя мочил, она вся и сгори!

А тетерев всё на дубу высоко сидит, на меня даже не глядит, вишь, не пошелохнется! Знать, энто глухой тетерев – мошник!

Я тогда ружьеце с плеча снял, к глазу поднес, в тетерева прицелился, кулаком себе в глаз – бац! Искры из глаза так и посыпались!

Одна искра упала на полку, ружье выстрелило – вечная слава тетереву! Поплатился мошник за свою глухоту!

– А ты гу́торил: туто охотишка дрянная! Эх, ты, вруша – Внуша-Голуша! – дробочу́* я своему Внутреннему Голосу, вешая ружье на плече.

А Внутренний Голос молчит, сказать-то и нечего!

А тетерев с дуба упал да на зайца попал!

А заяц вскочил да и дал стречка! Бежит, под ноги не глядит, земля дрожит, деревья кругом валятся!

Пол-леса повалил да дичины-то про меня – страсть сколь набил! Среди той дичины – слоны* всевозможные, волков серых – несколько стай и одиннадцать ведмедей, трождызначно.

– А ты гуторил: туто охотишка дрянная! Эх, ты, вруша – Внуша-Голуша! – гаманю́* я своему Внутреннему Голосу.

А Внутренний Голос молчит, сказать-то и нечего! Знать, эвтот Голос – молчун али немой. А может быть, он вообще не мой, а чужой Внутренний Голос? Может, он сатане в дядьки не годится? Может, его сатана вовсе не пестовал? А может, сей Голос и вовсе обомомлел? Может, и он – мошник?

А я, добрый молодец, Иванушка-дурачек, охотою той – страсть, как доволен остался! Охота – всему делу голова! Русский человек без охоты не живет. Охота не работа, айда на охоту; а коли нет охоты, не ходи! Хорошо промышлять охотой. Охота – природа человека. Охота – веселье. Охота полюбится – ум расступится, понимаешь.

Ну-с, повелел я лошадке за мною ступать и принялся энту дичину-то собирать. Собираю, собираю, вдруг вижу: по насту сломя голову бежит мне навстречу заяц, на груди у него – плеер, на ушах – наушники. Мы с лошадкой залегли за ближайший сугроб, головы высунули да и наблюдаем за зайцем с опаской. Не добежал до нас эвтот стайер метров сто тридцать, как вдруг прямо из двух сугробов выскочили ему наперерез два волка, оба – без шкур. Ни слова зайцу не сказали, только поглядели на него свирепо и щелкнули зубами.

У зайца поджилки затряслись, он остановился и обомомлел. А затем расстегнул на своей шкуре молнию, самолично содрал с себя шкуру и протянул волкам. Ведь заяц эвтот был тертый калач и с него так часто сдирали шкуру, что энтот, понимаешь, тертый калач завел себе легко сдирающуюся шкуру на застежке-молнии, однозначно.

Волки тут же схватили заячью шкуру и разодрали ее пополам. Они воспользовались половинками заячьей шкуры, чтобы защитить от обморожения самое дорогое. Первый волк, бывшая особь альфа, он же экс-атаман, обмотал себе участок на чреслах, однозначно; второй волк, бывшая особь бета, он же разжалованный есаул, обмотал себе голову, понимаешь.

Засим волки поглядели на зайца, увидели на нем плеер с наушниками, ни слова зайцу не сказали, только щелкнули зубами свирепо.

У зайца поджилки затряслись, и он обомомлел. А затем самолично снял с себя плеер с наушниками и протянул волкам.

Волки тут же схватили добычу и разодрали ее пополам. Они воспользовались половинками добычи, дабы украсить самое дорогое. Первый волк, бывшая особь альфа, он же бывший атаман, нацепил себе плеер на участок на чреслах, понимаешь; второй волк, бывшая особь бета, он же в прошлом есаул, нацепил наушники на голову, однозначно.

Ни слова не сказав обомомлевшему зайцу, волки дали деру и мгновенно исчезли из вида.

Заяц постоял, постоял в обомомлении тринадцать наносекундочек, а затем дал деру и мгновенно исчез из вида.

Ну а я, добрый молодец, Иванушка-дурачек, вылез со своею лошадкой из-за сугроба да и продолжил собирать охотничьи трофеи. Дичину-то всю собрал да и стал думать, как бы ее увезти. Стал как бык, и не знаю как быть: не то стричь, не то брить, не то опалить.

Тут-то мой Внутренний Голос – а его сам сатана пестовал – подал свой голос:

– Вали на пега́ную* – пега́нка* всё свезет!

Я воплю в восторге:

– Ах, энто мысль! Хорошо на пега́шку* валить – пегашка всё свезет! Молодец, Внуша-Голуша!

Стал я дичь на пегашку валить: на каждую пежину – по своей дичи́не! Как свалю дичину на пежину – кобылка лягнет да хвостом махнет! Ну да ничего: всякая кобыла под возом обрыка́ется*. Так на тридцать восемь пежин и навалил дичи!

Наконец, приметил я на хвосте у кобылки последнюю пежинку, привскочил да и сел! Лошадка шустра, а от хвоста не уйдет!

Я го́лчу* лошадке:

– Но!

Лошадка и пошла. Да токмо, ахти, что ни шаг, то и спотычка.

Я горла́ю* лошадке: