Тысяча и одна минута. Том 4

Пошел раз мужичок на свой овин хлеб сушить; и пошел он туда с вечера: переночую дескать, да поутру только забрезжится, разложу огонь и стану сушить.

Вот пришел; подкинул себе, соломы и лег укрывшися кафтаном. Только ворочался-ворочался с боку на бок, не спится ему и только… что за причина?. Он и вспомнил, что умаявшись, лег не перекрестяся даже; думает: это ведь не хорошо!.. а встать лень, ночь была холодненька-таки, а уже он пригрелся под кафтаном, лежит и думает: встать, аль нет?..

Вдруг послышался шорох; мужичок выглянул из под кафтана и видит… как бы вам сказать… человечье подобие, только не совсем человек: весь косматый и огромного роста, подошел к овину и стоит над ямою; а потом постоявши несколько, влез туда и сел в углу… Мужичек ни жив ни мертв, лежит, не шелохнется; хочет молитву прочесть, так и молитвы-то ни одной не вспомнит, все перезабыл!.. А пришедший сидит-себе в углу, да только, нет-нет, привстанет и выглянет из ямы, как будто кого дожидается.

Чрез короткое время кто-то еще подошел, мужичок смотрит… ужас, да и только: кто-то тоже похожий на человека, только с рогами и с преужасными когтистыми лапами подшел к яме и смотрит… Темень страшная, однако мужичку из ямы можно было видеть: первый пришлец прижался плотно в угол, не дышит… а этот, что с рогами, посмотревши с верьху, спустился тоже в яму, нагнулся к подлазу (знаете, место в осине, где огонь кладут), надергал колосьев, уклала, их так что если зажечь, то весь осин должен сгореть, да вынувши из за пазухи дна камня, стукнул один о другой, солома затлелася, он и ну раздувать… Как первый, что в углу притаился, кинется на него и ну тузить!.. Мужичек сказывал после, точно обручья, говорит, наколачивал, вида отдавалось; возил-возил рогатого, приговаривая: «Делай что хочешь, проклятый, У себя в лесу, а моих обывателей не смей трогать!» Вытолкал вон рогатого, потушил огонь и ушел сам из ямы.

После уже знающие люди растолковали, что последний из этих посетителей был леший, или лесовик, то есть Дух, живущий в лесу, и который всячески старается вредить людям; а первый был Домовой, то есть домашний Дух, который хотя иногда и проказит над людьми, однако, порой, вступается за них и защищает их.

3. Домовой на фабрике

А то вот Домовой сделал раз какую штуку:

Когда у нас, Русских, только еще разводились суконные фабрики, тогда известно, не то, что нынче: машин почти никаких не было, все руками делали; и начесывали, и сглаживали, и стригли все руками; так народу на фабриках было втрое, чем теперь; за то и сукно было куда дорого: бывало на боярах только увидишь синее глянцовитое сукно, а нынче слава Тебе, Господи, иной и наш брат, мужичек, похаживает в синем кафтане, суконце загляденье; особенно если опояшется красным кушаком, так просто не налюбуешься!..

Так вот, в то первоначальное время, на одной фабрике случилась эта оказия.

Вы я думаю видывали, и теперь на фабрикам употребляются еще стригальные ножницы: это большие две железные острые полосы. На длинной подушке, то есть скамье, покрытой чем нибудь мягким, растянут сукно, вытянут, прикрепят его крючками, да и стригут с него ворс. Как это делается совершенно, я вам в подробности рассказать не умею; а буде вы не видывали, то подите на первую фабрику, вам покажут; тут скрытного ничего нет. Работники, которые стригут сукна, зовутся строгачами, а покой, где помещаются их принадлежности, называется стригальнею, или по-немецкому етрнаальному корпусом.

В одном таком стригальном корпусе повадился ходить по ночам Домовой и стричь сукно. Сукна то правда он не стригут, а только ножницами баловал: привяжут бывало ввечеру ножницы к краю подушки, к столбышку, глядь по утру, они отвязаны и лежат посредине подушки; а ножницы, надо вам сказать, тяжелые, только-только в подъем сильному человеку!.. Да это бы ничего, положим человек шалил; так нет же, слышат как они и стригут: чик, чик, чик!.. целую ночь.

Страх взял фабричных мужичков; видят, что тут не просто, что тут сам хозяин (известно, так зовут Домового) изволит тешиться… жутко им стало, никто и не хочет спать в этом покое, а в других тесно, там другие работники, не пускают. Вот, перекоряючись так, они и рассказали все своему главному мастеру, что-де Домовой не даст спать. Мастер были, немец: ну, известное дело, немцы ученый народ, не верят, что у чорта и хвост есть, по их, и чорта-то вовсе в живых не находится!.. Посмеялся мастера. и поругал-таки работников; «вы-де, говорит, дурачье: это кто нибудь из вас же тешится, пугает других, а вы не можете увидать!» Ему говорят, что смотрели-мол стерегли, да никого не видать, словно одни ножницы чикают!..» Так постой же, говорит немец, я доберусь, дам трезвон проказнику!» Велел всем ложиться спать в этом покое и обещался сама, на ночь придти.

Полеглись все; и страшно им и посмотреть хочется, как и что будет у немца с Домовым: немец ли струсит, аль Домовой испугается?..

Наступила ночь; мастер пришел, лег на сукне подле работников; час, другой прошел все тихо; а никто не спит, дожидается, что-то будет! И точно, часу в двенадцатом вдруг ножницы зачокали… ни дать ни взять су кно стригут!.. Мастер услыхал, поднял голову, смотрит на стригальные подушки; а надо вам заметить, подушки ставятся каждая противу окна; так оно, хоть и ночью, сей час видно, если кто подойдет к ним, и хотя не ясно, однако все можно рассмотреть человека. Только никого не видать, а ножницы чикают… Немец встал тихохонько и ну красться к самой той подушке, где слышно было чиканье; все работники выпучили глаза, смотрят не смигнут… видят, как немец все ближе, ближе., руки расставил, чтобы поймать… подошел к самой подушке… вот подле, вдруг, как юркнет немец, словно поклон отвесил кому, и ну качаться из стороны в сторону, и ну кричать: «ай, ай, ай!.. ай, ай, ай! Огонь давай, фейер, огонь скорей! ай, ай, ай!»

Кто позади из работников был, те скорее могли образумиться да огню достать; так уж несут и огонь, а немца все качает из стороны в сторону, все кричит бедняга: ай, ай, аи… Принесли огонь близко, и вдруг… засвистало как ветер, пронеслось между работников, дверь распахнулась настеж; на дворе что-то захлопало, точно в ладоши и захохотало так, что все стали точно окаменелые состраху.

А бедный Немец, как приподнялся на ноги, так страшно было взглянуть на него: волосы дыбом, так и видно как его кто-то трепал за них, весь красный, точно сейчас из бани и слезы из глаз так и каплют…

На другую и прочия ночи домового не являлось, и ножницы все оставались покойно на своих местах: а мастер-немец, после этого дня три был болен, и выздоровевши, тотчас перешел на другую фабрику.

4. Умирающий колдун

А вот знаете, если кто, оборони Господи, учинит такой грех, что соблазняся поддастся нечистому да захочет учиться всяким дьявольским на вождениям, закабалит свою душу сатане и сделается колдуном, то не только душе, а и телу-то такого греховодника нет покоя на земле: нечистая сила завладеет им, да и ходит по ночам пугать родственников покойника, или его знакомых, которые на этом свете ему чем нибудь не нравились.

А как умирают такие люди, так страшно и рассказывать: до тех пор, видите, не выйдет душа из тела, пока кто нибудь не захочет принять на себя проклятое колдовство; если же сыщется охотника. на это, то стоит только умирающему подать руку – и в ту же минуту из колдуна выйдет душа вон, а колдовская сила переселится в того, кто ее захотел принять.

Да, слава Тебе, Господи, мало найдется таких охотников, чтобы, смотря как мучается предавший себя нечистому, да пожелал взять на себя его окаянное учение. Ну, тогда надобно вложить колдуну в руку палку, али голик – и колдовство перейдет уже в них; а без того колдун не умрет.

Раз в одной деревне умирал такой грешник; три дня его мучило, страшно смотреть: коверкает его, ломает, а смерти нет, стонет колдун, протягивает руки ко всем и беспрестанно говорит: возьми! возьми! возьми! Долго не могли понять о чем он упрашивает, что такое у него взять… Нашелся смышленый человек: «э! говорит, это он передает свое проклятое колдовство!.. Дайте ему, говорит, голик в руки!»