Чистое золото

— Вы сами уроков не давали?

— Нет. — Сабурова задумалась. — Однажды, несколько лет назад совершила я ошибку. Дала урок в школе, которую обследовала… Хотела показать молоденькой учительнице, как надо преподавать, и испортила ей все дело. Ребята стали сравнивать, и сравнение получилось не в ее пользу. Я тогда горько каялась. Заслуги никакой не было в том, что я, работающая всю жизнь, провела урок лучше начинающей, а доверие к ней подорвала и, может быть, дальнейший рост надолго затормозила.

Надежда Георгиевна села и, внимательно взглянув на Новикову, спросила:

— Ну, а у тебя тут как? Все благополучно?

— Да не совсем…

Оглядываясь на Петра Петровича и стараясь говорить тише, Татьяна Борисовна рассказала историю с Черных.

— Что Славу заставили признаться товарищи, а не ты, по-моему неплохо, — сказала спокойно Сабурова. — Пусть знает, что живет в таком коллективе, который ему нечестных поступков не простит. Лена девочка добродушная, веселая, никакого горького осадка у нее не останется, тем более что дело было тут же исправлено. А вот ты-то почему спешишь в подобных случаях?

— Не знаю… Я, как говорят, «запарилась» в этот день. Раздражена была.

— Настроение? — делая упор на этом слове, сказала Сабурова. — Пора нам договориться, Таня, что настроения твои к работе никакого отношения иметь не должны.

— Но как же быть, Надежда Георгиевна? Я ведь стараюсь. Но разве учитель — не человек? Не может ему быть грустно или весело?

— Может, безусловно. Но и в грусти и в веселье он должен оставаться учителем.

— Что же он, актер, что ли?

— Нет, конечно, но как актер не смеет вносить свои личные настроения в исполняемую роль, так и учитель не должен примешивать их к делу. Имей в виду, что если учитель всегда ровен и спокоен, это создает спокойную обстановку в классе, под влиянием примера и ученики подтягиваются. Мне вот в первые годы революции пришлось работать с беспризорниками. Отчаянный был народ. И знаешь, чем я их победила? Только спокойствием. Они вели себя так, что ты, наверно, стала бы плакать, бросать в них тяжелыми предметами, вообще потеряла бы контроль над собой. Я помню, какой похвалой прозвучали для меня слова одного парнишки: «А вы, видать, не нервная!»

— Татьяна Борисовна сама все это прекрасно понимает, — неожиданно подал голос Петр Петрович. — Ведь не маленькая!

— А что еще нужно, чтобы стать хорошим учителем? — спросила Новикова, делая вид, что не слышит замечания.

— Знания, конечно, нужны, любовь к делу и отсутствие каши в голове, — улыбаясь, ответила Сабурова.

— Как это — каши?

— Целеустремленность нужна. Если учитель твердо знает, к чему готовит ребят и как их должен готовить, он иначе ведет работу, чем тот, для которого это только слова.

— Значит, думать, учиться самой надо, — полушутя, полусерьезно сказал Петр Петрович, — а вы вот к докладику по методике второй месяц не можете подготовиться… Занятия политкружка прошлый раз пропустили…

— Да что это, право! — рассердилась Новикова. — Вы всё назло мне говорите, Петр Петрович! Доклад завтра будет готов, а кружок я пропустила потому, что классное собрание было на этот день назначено. Не примеряла же я в это время новое платье перед зеркалом!

— А вдруг бы «настроение» припало именно этим заняться? — подчеркнуто, как Сабурова, спросил завуч.

— Ну нет! это слишком! Если вы обо мне такого мнения, я не понимаю, как вы терпите меня в коллективе! Не хочу я больше слушать вашу воркотню и ухожу домой!

— Полно, не сердись, Таня. Разве не видишь, что Петр Петрович шутит?

— Знаю, что шутит, но эти шутки мне не нравятся, — уже мягче ответила Новикова. — И потом, я на самом деле спешу: обещала Тоне проверить последние работы Заварухина.

Простившись с Сабуровой и надменно кивнув Петру Петровичу, она ушла.

Завуч поднялся с кресла:

— Вот не думал, что она действительно уйдет! Пойти, может, за ней, пусть не сердится?

— Не ходите, Петр Петрович. Она долго сердиться не будет: понимает ведь, что вы относитесь к ней хорошо. А над тем, что ей сказали, непременно наедине с собой подумает. Эго хорошее свойство у нее есть.

— Пожалуй, — ответил завуч, снова усаживаясь. — Невыдержанная все-таки девушка.

— Будут, будут у нее еще и ошибки и срывы, а все-таки она на верном пути, к работе относится серьезно.

— Хорошо, коли так. Она того… человек неплохой… А вы что-то неважно выглядите. Устали, что ли?

— Плохо себя чувствую, — почему-то шопотом сказала Сабурова. Она привыкла стесняться своих недомоганий и, заболев, всегда чувствовала себя виноватой. — Надо будет Дубинскому показаться.

Петр Петрович помолчал, пожевал губами.

— У меня ведь новость неприятная есть. Сижу и не знаю, как начать.

— Что такое?

— Да видите ли, та методистка, что к нам приезжала, докладную записку подала по вопросу об оценках в нашей школе. Помните на экзамене случай с сочинением Пасынкова?

— Знаю я об этом, — устало ответила Надежда Георгиевна. — Пустяки! Правильность своего метода я всегда сумею доказать. А вы что, придаете этому большое значение?

— Придаю, — сердито ответил Петр Петрович, выбивая пепел из трубки прямо на ковер. — Мне, знаете, не раз в жизни приходилось видеть, как легко глупцам разрушить хорошо налаженное дело.

— Глупцы, как вы говорите, а вернее — те, что умеют ко всему подходить только формально и трусят всякой самостоятельной мысли, живут среди настоящих советских людей, которые не дадут им взять верх. Мы не беззащитны.

— Ну, будем надеяться, — пробормотал Петр Петрович.

Глава одиннадцатая

Общее собрание было назначено на шесть часов вечера в воскресенье.

И потому, что разговоры о собрании велись давно, а оно все откладывалось, и потому, что собирались не в урочное время, все понимали, что разговор будет серьезный.

— Новые обязательства люди хотят взять, а прииск золотом беднеет, — сказал старый Таштыпаев, читая объявление оносительно собрания, — об этом речь и будет.

— Надо думать, дядя Вася, ты с готовым предложением придешь? Расскажешь руководству, за что браться? — невинно спросил Кенка Савельев.

Таштыпаев чуть скосил глаза на парня:

— Ладно, ты! Сами бы маленько мозгами раскинули!

…В день собрания Тоня была у Павла. Она вернула ему работы, проверенные Новиковой. Хотя Заварухин не был школьником и ему не полагалось ставить отметок, Татьяна Борисовна не удержалась и вывела в конце каждого сочинения по жирной пятерке.

Павел задумчиво расхаживал по комнате. Сегодня он был особенно молчалив.

— Ты чем-то озабочен, Паша? — спросила Тоня.

— Как тебе сказать… — начал он и вдруг круто остановился перед Тоней. — Ты ничего не знаешь, а я ведь давно уже большую работу веду…

— Работу? Какую же?

— Не скажу. — Он подзадоривающе улыбнулся: — Охота сказать, да боюсь. Вдруг не выйдет ничего! Ну, да сегодня все узнаешь.

— Сегодня? Но я ведь скоро на собрание ухожу.

— Узнаешь, — повторил Павел. — Я тебе говорю — узнаешь. А пока не спрашивай.

И Тоня не стала спрашивать, хотя была сильно заинтересована. Она слушала, как Павел рассказывал о публицистике Горького, и потом, простившись с ним, ушла. А у него при прощанье было лукавое и взволнованное лицо.

«Что бы это значило?» — раздумывала дорогой Тоня.

Времени до начала собрания оставалось много, и она пошла к поселку через горы. День был чистый и теплый. Природа, уже готовая уснуть, еще ясно улыбалась людям.

Крупно шагая по сухим комкам травы, Тоня поднялась довольно высоко и глянула вниз. Прямо перед ней лежал вспаханный участок правильной овальной формы. Отсюда, сверху, он казался озером, полным мрачной воды, похожей на кусок гладкого темного стекла. Участок окружали тонкие деревца с тянущимися прямо вверх голыми ветвями, и было странно, что они не отражаются в пашне.

Скупые, благородные краски осенней земли! Такой же вспаханный участок рядом был покрыт редкой зеленцой, дальше рыжие склоны обрыва уходили в темнокоричневую впадину, а с другой стороны низвергались почти лиловые тяжелые складки горы, подернутые сединою мхов. Низко у горизонта висело большое облако, точно грузная розовая рыба в серебряном море.