Виктор Вавич (Книга 1)

- Да. Двинем рррезерв! Делаем... Рра-спа-рядился.

Он скосил черные глаза на Вавича. Дверь хлопнула с разлета. Запыхавшись, валил пристав. Он оттолкнул плечом Вавича, вырвал телефонную трубку у помощника. Помощник зло глянул на Виктора. Виктор стоял, не знал, что делать. Он не знал даже, в какую позу сейчас встать, и готовно вытянулся. Пристав досадливо, нетерпеливо работал телефонной ручкой.

- Восьмой донской! Восьмой! Черт тебя раздери, дура. - Он топал ногой и тряс старой головой. - Скорей!.. Ах, стерва!.. Передайте есаулу, чтоб на рысях... Давно?.. Передайте, что прошу, пошлите вестового, чтоб скорей. Прошу!.. Прошу!.. К чертовой матери - вы отвечаете!

Пристав бросил трубку, она закачалась, стукнула в стенку.

- А, сволочи! - он глянул на Вавича. - Торчит тут козлом! Стой у дверей, никого не пускать. Всех к черту!

Пристав завернул злую матерщину. Он стоял, запыхавшись, и водил глазами по пустой канцелярии. Помощник осторожно повесил трубку на крюк. И сейчас же раздался звонок.

- Вас! - крикнул помощник и пригласительно направил трубку на пристава.

- Кого еще, черт? Слушаю! - зло рявкнул пристав в телефон. И вдруг весь почтительно обтаял. Он заулыбался прокуренными усами. - Так точно, ваше превосходительство, маленькие неприятности. Кто-с?.. Так точно, Варвара Андреевна... Служит, служит, как же... Виктор... да-с, Виктор, - и вдруг пристав шагнул к Вавичу: - Как по батюшке? Вас, вас! Ну!

- Всеволодыч! - крикнул Виктор.

- Виктор Всеволодович, да, да-с... Очень, очень... Слушаю!.. Честь имею!..

Пристав повесил трубку и еще с той же улыбкой обратился к помощнику:

- Патроны выданы? - сказал все так же ласково. И вдруг перевел дух, широко открыл веки: - Вплоть до применения. Если флаг, черти, выкинут, - к дьяволу, чтоб никуда! Хождений... Я говорю, - а ни в зуб!

- Конечно, если уж хождения, - сказал обиженно черный помощник и даже головой повел в правый угол.

- И если флаг, флаг выкинут, - значит это что? Что это значит? - И пристав, красный, поворачивался то к помощнику, то к Вавичу: - Что это значит? Ну? Ну?

Виктор сочувственно мигал, не знал, как выразить, что понимает натугу пристава.

- Да что значит, - сказал помощник, - тут уж донцы.

- Значит, значит, вызов, вызов это значит. Значит, сами вызывают. Боевой флаг. А уж бой так бой. Я уж не знаю... коли бой... - Он вдруг устало перевел дух. - Дай папироску, черт с тобой, дай, - протянул руку помощнику.

Виктор мигом завернул рукой в карман и без слов протянул открытый портсигар приставу.

- Дрянь у тебя, должно быть, - страдальчески сморщился пристав и остановил пальцы над папиросами.

- Пожалуйте-с, "Молочные", - помощник щелкнул крышкой массивного серебряного портсигара. Портсигар - как ларец, и синим шелковым хвостом опускался фитиль с узлом и кистью.

Пристав взял у помощника. Виктор потянул свой назад.

- Дай, я и твоих возьму, Бог с тобой, - и пристав толстыми пальцами скреб в Викторовом портсигаре: то захватывал десяток, то оставлял в пальцах пару.

Телефон позвонил, и помощник уж слушал. А пристав еще рылся в маленьком портсигаре Вавича: набирал и пускал.

- Началось! - бросил помощник от телефона. Пристав, схватив десяток папирос, замер, подняв тяжелую грудь. У Виктора дрогнул портсигар в руке.

- Все во дворе... - говорил полушепотом помощник, - агитаторов слушают... похоже - выйдут... Меры приняты! - крикнул в трубку, как деревянным молотком стукнул, помощник.

- Голубчик, туда! - со стоном крикнул пристав.

- Вплоть до применения? - спросил помощник и твердо упер черные большие глаза в пристава.

- Где же эта сволочь? - кинулся к окну пристав.

- Если казаков не будет, - сказал помощник,- то применять?

- Что хотите, - крикнул пристав, - но чтоб хождений и флагов этих ни-ни!

- Слушаю, - сказал помощник.

- Этого тоже возьмите. В засаду, что ли, возьмите. Он хорош, ей-богу, хорош, - и пристав толкал Вавича в лопатку, толкал дружески, бережно: Возьмите!

Вавич побежал по лестнице вслед за помощником пристава, а сам старик с лестницы кричал вслед:

- Мои санки берите! Пролетку! То бишь санки! Да, да! - санки.

Когда свернули за угол, - с раскатом, с лётом, - помощник сказал Вавичу в ухо, деревянно, как в телефон:

- У Суматохиной во дворе двадцать из резерва, в засаде. Кто бежит с площади - врываться в цепь и гнать к Суматохиной во двор. Потом в часть. Карасей отсеем, осетров на стол.

- Слушаю, - сказал Вавич, нахмурился для серьезу и вдруг оглянулся. Оглянулся на шум. Шум частых, острых ног, легких и звонких. Серым табунчиком шла в улице полусотня казаков. Легонькие лошадки семенили ножками. Над ними из-под синих фуражек, из-под красных околышей торчали лихие чубы русым загибом. Казаки шли рысью. У ворот стояли бабы, глядели на казаков, выпучив испуганные глаза. Некоторые крестились.

Какой-то мальчишка завыл и бросился бегом вдоль по улице. Хлопали калитки, и в окнах мутно белели бледные лица.

Помощник дернул за пояс кучера. Санки стали. Впереди казаков офицер поднялся на стременах и винтом вывернулся назад, поднял вверх руку с нагайкой. Казаки остановились. Бойкой рысью хорунжий подъехал к санкам, нагнулся. Помощник встал.

- Направо в переулке станьте. Я пошлю,и тогда уж действие ваше.

Санки тронули.

Налету помощник обернулся назад и махнул рукой в переулок.

Уже видна стала огромная площадь перед заводом, белая, снежная, и заводская труба на сером небе, без дыма, и, казалось, криво неслась в небе на хмурых облаках. За два дома до площади помощник кивнул на ворота и сказал:

- Здесь, и не зевать!

Виктор выскочил. Сердце билось. Он стукнул в калитку. Оторвалась щелка, в ней, прищурясь, стоял городовой, - увидал и распахнул.

И опять на Виктора глянули из окон бледные лица, испуг бродил по ним: полуоткрытые рты и зыбкие брови высоко на белом лбу.

Виктор огляделся. Двор был пуст, и только в дверях дальнего флигеля Виктор заметил черную шинель.

- Двадцать вас? - спросил Виктор городового. - Старшего ко мне!

И грудь высоко задышала.

В заводском дворе все еще возились около ворот. Толпа напирала.

- Зубило, давай зубило! Кувалдой бей!

И действительно, через минуту сквозь гул толпы звезданула кувалда, и крикнуло, заохало железо. Над головами торчал толстый, как бревно, рукав тулупа, - сторож поднял ключ и пробивался. Его оттерли, и он болтал в воздухе ключом. Вся толпа примолкла, все сжали зубы и слушали, как зло садила кувалда. И вдруг зазвенело, покатилось и взорвало голоса. Ворота раскатились в стороны, и с гулом повалила густая толпа. Мальчишки выбежали вперед, и следом выкатилась тачка. Люди держались рукой за борта и не чувствовали усилия, - казалось, тачка ехала сама, сама их вела вперед, мягко подскакивала по снежным кочкам.

Марш, марш вперед,

Рабочий народ...

едва слышен был шум песни за гомоном голов. И вдруг из переулка, с той стороны площади: рысак и легкие санки бойко, размашисто катили прямо к толпе. Полицейский с черными твердыми усами подкатил, завернул и стал поперек хода толпы в десяти саженях.

Шум замирал, пока он ехал, и на мгновение замер, когда стала лошадь, только песня стала слышней.

Полицейский встал в санях. Нахмурил черные, как накрашенные, брови. Он поднял руку и крикнул раздельно, как команду:

- Ребята! ррразззайдись мирно по домам. Зачем безззобразие!

И тут свист неистовый дунул, как с земли поднялся, и закружился вихрем. И, будто поднятый свистом, полетел из толпы снежный ком и ударил в лошадь, рассыпался. Другой, и вдруг замелькали в воздухе белые комья. Полицейский закрылся локтем, санки дернулись, круто завернули и помчали прочь под свист и гогот.

А песня пошла бойчей, чаще и дальше, дальше двинулся народ. Пели все, и вдруг все оглянулись: среди толпы, над голосами, ярко вспыхнул красный флаг и заполоскал огненным языком на морозном ветру.