Бриг «Три лилии»

— Порядок! Спуск на воду, как назначено. Я уже начал команду набирать, — сказал капитан Миккельсон и глянул уголком глаза на кожаный лоскут, который свернулся и исчез в огне под кастрюлей.

Глава тридцать шестая

СПОКОЙНОЙ НОЧИ, СИРОККО

Нелегко уснуть вечером, если на следующий день предстоит начать новую жизнь. Сколько дел надо сделать, со сколькими друзьями попрощаться!..

В ночном небе над Бранте Клевом изогнулся серебристый серп. Вдруг дверь постоялого двора скрипнула, и на крыльце появился долговязый парнишка в короткой рубашке с булкой в руке.

Белая Чайка не спала, жевала свежее сено, которое накосил ей Цыган, вернувшись от пастора. Теплые лошадиные губы, такие мягкие и бархатистые, пошлепали по булк-s — больше из вежливости, чем от голода.

— А я было подумал, что он увел тебя опять. Али ты его знаешь лучше моего? Хочешь услышать, что говорила бабушка за ужином сегодня? Никогда не ведаешь, что увидишь под грязной шляпой, — вот она что сказала!

Он постоял, помялся, потом решился наконец:

— Я тебя очень люблю, Белая Чайка, ты не думай. Но ведь ты же знаешь, что говорят про моряка на коне?.. — Слова упорно застревали в горле. — И… помнишь, что я отвечал ребятам в деревне? Которые давали за тебя акулью челюсть или еще какое-нибудь барахло. Только на белый парусник с двумя мачтами! Ну вот, парусник есть, стоит в заливе.

Белая Чайка фыркнула и потерлась мордой о его щеку, совсем как раньше.

— Если думаешь, что я реву, Белая Чайка, то ты не ошибаешься. Я ведь знаю — ты никому не скажешь. Даже и в деревне, верно?

Миккель совсем охрип и поспешил сковырнуть клеща, который впился в лошадиный бок.

— За…завтра ты отвезешь меня туда. В последний раз, Белая Чайка. Там тебя один человек ждет.

Пол жег пятки холодом. В дверях Миккель остановился и поднял руку.

— Спокойной ночи. Сирокко… — прошептал он.

Глава тридцать седьмая

МИККЕЛЬ МОРЕХОД

Ночью, накануне спуска брига на воду, в Льюнге разразилась такая гроза, какой не видали здесь еще с той поры, когда бабушка Тювесон была девочкой.

В самый разгар ливня к убежищу Эббера подкрался льюнгский ленсман. Вместе с ним крался Грилле, который никак не мог забыть Эбберовых блох. Бабушка Тювесон до сих пор мазала плотника с вечера овечьим салом — до того они его искусали.

Грилле прицелился из ружья.

— Выходи сюда, не то стрелять буду! — проревел он, заглушая гром.

Но на месте циркового фургона была только грязная яма. В ней лежал отрубленный слоновий хобот и плакат с размытой надписью.

Грилле опустился на колени и прочитал в свете молний:

— Попался бы ты мне, — прошипел плотник, толкая плакат ногой в лужу, — я бы тебя укусил!..

Для порядка ленсман прошел немного в южном направлении, вдоль колесных следов. А Грилле привязал к хоботу булыжник и утопил его в самом глубоком месте залива Фракке.

Петрус Миккельсон всю эту ночь провел на верфи: старики уверяют, будто новые бриги притягивают молнию мачтами.

Молния и в самом деле ударила с таким громом, точно земля раскололась, но не на верфи, а где-то за спиной Миккельсона-старшего.

«Ну все, конец постоялому двору пришел», — подумал он и бросился домой.

Посреди двора лежала дуплистая яблоня, расщепленная молнией надвое.

— Видать, решила, что Миккельсонам больше не нужна копилка, — сказал Петрус Юханнес опомнившись. — Что ж, она хорошо послужила: не только на каменоломню — на целый бриг скопили.

Из ямы поднимался дымок, но Миккель спустился туда босиком и выудил невредимую книжечку в синей клеенчатой обложке.

— Так вот куда я ее засунул? — удивился отец и полистал книжечку. — Да-а, все это капитан должен знать наизусть, чтобы водить суда в дальнее плавание.

— Селенографическая долгота и пеленг четыре с половиной градуса ост? — спросил Миккель.

Отец улыбнулся и положил руку на Миккелево плечо.

Они пошли вместе к причалу.

— Мне нужен наследник, — сказал Миккельсон-старший. Такой, чтобы знал морское дело. Вот я и хотел перед отплытием послать тебя утречком заглянуть в дупло. Но коли уж так получилось — держи сейчас!

На внутренней стороне обложки отец написал: Моему сыну Миккелю по случаю его первого плавания.

Грозовая туча ушла на север; солнце выглянуло из-за Бранте Клева и осветило тысячи ручейков.

— Красивая гора, жаль покидать! Говори сразу, Миккель, коли передумаешь.

— Хоть сто Бранте Клевов будь, не останусь! — ответил Миккель.

— Тогда слетай после завтрака в сарай за топором. Сам знаешь — для чего.

Корабельщики уже намазали спусковые дорожки мылом и убрали подпорки. В последний раз над заливом поплыла лихая песня:

сказал Ульса Пер.

сказал Ульса Пер.

Последний канат оказался, как всегда, самый крепкий, но Миккель справился с ним тремя ударами топора. Плотник Грилле устроил салют — целую бочку дегтя с порохом подпалил на макушке Клева. А тетушку Гедду одолел насморк, и она смогла только, сидя на кухне, сыграть на органе: «Якорь поднят. В море иду!» Рухнули кормовые опоры, и бриг скользнул в воду, словно лебедь, который расправил крылья и разгоняется, чтобы взлететь.

Теперь недоставало только одного — доски с именем на корме.

— Завтра же и напишем, отец? — спросил Миккель. «Ли-лии»…

Миккельсон-старший покачал головой.

— Нет, — сказал он. — Что утонуло, то утонуло.

Миккель озадаченно посмотрел на него:

— Как же мы его назовем, если не «Три лилии»?

— «Миккель мореход» — вот как! — ответил Петрус Миккельсон.

Глава тридцать восьмая

КУДА ДЕЛСЯ ВЫШИТЫЙ ЖИЛЕТ

В ту пору, когда цветет вереск и скумбрия клюет, как одержимая, Миккель Миккельсон и Туа-Туа Эсберг прошли конфирмацию в церкви.

Бабушка Тювесон, разумеется, присутствовала на торжестве — в новых очках.

И тетушка Гедда тоже пришла. Она восседала с зонтом в руках, хотя на небе не было ни облачка, и пела, по-шведски и по-датски:

Миккель — он сидел в первом ряду и поминутно оттягивал пальцем крахмальный воротничок — невольно вспомнил Эбберовых лам. Чудно — как плохо лето началось и как хорошо кончилось!

Мимо прошел новый церковный сторож — Енсе. Возле скамейки Миккеля он нагнулся, точно поправляя голенище, а сам качнул ступней и мигнул: «Слышь, как скрипит?»

Многие ли церковные сторожа в Швеции могут похвастаться новенькими кавалерийскими сапогами? Не говоря уже о настоящей цирковой лошади! А когда Миккель после молитвы поднял голову, в его псалтыре торчала бумажка.

В церковной конюшне, седьмое стойло от двери.

На добрую память тебе, Миккель, — прочитал он.

Вот-те на — снова-здорово терзаться между лошадью и кораблем!.. Ведь, кроме лошади, что еще можно найти на добрую память в конюшне?

После проповеди священник пригласил Миккельсонов в ризницу посмотреть шпагу.

Так, поддельные камни уже на месте… Миккель заглянул в шкаф. Где же ризы, которые купили за настоящие рубины?

— А можно посмотреть Эбберов жилет с вышивкой на животе? — спросил Миккель.

— Как… как ты сказал, дружок? — удивился пастор.

Петрус Миккельсон вдруг закашлялся, да так сильно, что пришлось отвернуться.

— Господин пастор, будьте добры, зайдите сюда на минуту, — пробормотал глухой голос из церкви.