Бриг «Три лилии»

— Видал, Колченогий! — Цыган попытался встать, но скривился и снова лег. — Пять лет назад, когда мы приехали в Льюнгу, Эббер отдал ее мне. За ним деньги оставались, мое жалованье. Обещал смотреть за ней, пока я вернусь. Сам знаешь, как он свое слово сдержал.

Миккель изо всех сил глотал, не пуская слезы на глаза.

— Мы… мы поможем тебе добраться до Льюнги, — произнес он, нахмурившись. — С одним условием. Что ты пойдешь к Синтору и признаешься, как воровал овец и переправлял к Эбберу под видом лам.

Цыган уставился на Миккеля, будто на привидение.

Потом громко расхохотался.

Глава двадцать девятая

ВОЗВРАЩЕНИЕ ТРЕХ БЕГЛЕЦОВ

Постоялый двор купался в солнечных лучах. У причала перекликались куликисороки, в вереске сновали серыми комочками черноголовые гаечки, над крышей летали, посвистывая, скворцы.

Чудесный день! А в доме ничего не замечали…

Боббе лежал в каморке, скулил и отказывался есть и пить.

— А ну как он фортель какой выкинул из-за этой девчонки! — причитала бабушка.

— Чепуха, он же взрослый парень, соображает уже! — отвечал Миккельсон-старший и в десятый раз шел на пригорок звать Миккеля.

Стрелки на заморских часах еле ползли. К полудню солнце спряталось в грозовые тучи. Пророкотал гром, хлынул дождь, и по склонам Бранте Клева побежали мутные ручейки.

Бабушка сидела у окна и смотрела, как пузырится море от ливня.

— И вздую же я его, оболтуса, когда вернется! — приговаривала она, утирая слезы. — Господи, неужто в море ушел?

Она пошла за утешением к сыну. Петрус Миккельсон сидел, как обычно, в своей каморке, но на этот раз забыл запереть дверь.

— Это… это что же такое? — ахнула бабушка, переступив через порог.

На столе стоял красавец бриг с полной оснасткой, чуть побольше аршина в длину. Бабушка прищурилась и нагнулась к самой корме, прочесть название.

— «Три лилии»…

Петрус Миккельсон обнял ее:

— Вот именно, мать, «Три лилии»! Жаль, я не показал его Миккелю вчера. Может, он не…

— Что ты, Петрус Юханнес! — всхлипнула бабушка. Неужто думаешь, он взаправду?..

Миккельсон-старший почесал Боббе за ухом.

— Раз Боббе здесь, то и он вернется, — сказал он.

В этот вечер бабушка выпила ячменного кофе больше, чем обычно, а от каленого ячменя снятся дурные сны. Бабушка металась на кушетке; ей мерещилось, что Миккель идет к ней в больших сапогах и клеенчатой зюйдвестке, изпод которой торчит желтый вихор. Дул сильный ветер, и половик качался, будто корабельные сходни.

«Пришлось, волей-неволей, идти в моряки», — сказал Миккель в бабушкином сне.

«Но ведь я тебе сколько раз толковала: в море опасно, сиди на берегу! Отец вон опамятовался же!»

«Много ты знаешь! — ответил Миккель. — А „Три лилии“?»

С этими словами он повернулся кругом, и бабушка ясно увидела, что ее старый половик уже не половик, а сходни.

Да что же она мешкает? Скорей за ним, дурнем этаким, пока не поздно! И бабушка, как была — в нижней юбке, прыгнула из постели на сходни. Ишь ты, бриг, и название на корме: «Три лилии»! Постой, кто это там на палубе?.. Ну конечно, Петрус Юханнес Миккельсон! В матросской куртке и бескозырке!.. Эй, что он вздумал, мазурик! Ухватился за сходни да ка-ак дернет! Бабушка бултых в воду вниз головой. И пошла на дно.

«Господи, спаси несчастную старуху!» — заплакала Матильда Тювесон во сне; она не умела плавать.

Бабушка отчаянно размахивала руками и ногами.

Вдруг пальцы схватили что-то косматое, и в тот же миг она проснулась. Боббе! Пес сердито ворчал, а снаружи кто-то стучался в дверь.

Бабушка Тювесон привязала Боббе к кушетке, сунула ноги в шлепанцы и побрела в прихожую. Солнце уже выглянуло из-за Бранте Клева, и она не стала звать Петруса Юханнеса, решила открыть сама. Руки искали щеколду, а в голове вертелась одна мысль: «Пришел, мальчонка… Вернулся, оболтус наш…» — Где ты пропадал, поганец? — всхлипнула бабушка, распахивая дверь. — Жаль, розги нет под рукой, не то бы я…

Остальные слова застряли у нее в горле. На крыльце стоял, болтая в воздухе распухшей ногой, — кто бы вы думали? Эбберов конюх! Одной рукой он опирался на Туа-Туа Эсберг, другой — на Миккеля Миккельсона.

Бабушка не стала ни охать, ни караул кричать. Она попятилась — ослабевших ногах — раз, два, три — и села в дровяной ящик.

Глава тридцатая

БАБУШКА ВПРАВЛЯЕТ ВЫВИХНУТУЮ НОГУ

Во всей Льюнге никто не мог сравниться с бабушкой Тювесон, когда надо было приготовить настой из вороники и можжевелового корня или остановить кровь. Но больше всего на свете она любила вправлять вывихнутые пальцы.

Вот почему, когда Енсе-Цыган проскакал на одной ноге на кухню, бабушка позабыла и о мексиканском ноже, и о Белой Чайке, и о Туа-Туа Эсберг.

— Господи, пресвятая богородица, никак, он ногу свихнул! — радостно воскликнула она и выскочила из дровяного ящика. — Марш за растопкой, Миккель, чтобы Туа-Туа могла затопить и нагреть воды!.. Да ты садись, что торчишь, будто каланча!

Бабушка подвинула самый лучший стул — это Цыгану-то, который привык сидеть на чурбанах, а то и просто на полу.

— То есть… как же?.. — забормотал Енсе-Цыган.

— Ох, уж эти мужчины — не могут, чтобы не ломаться! рассердилась бабушка и усадила Цыгана силой, так что пружины взвизгнули.

Из каморки выглянуло заспанное лицо Миккельсонастаршего. И ему досталось под горячую руку.

— Живей неси лекарство, чего рот разинул!

Миккель и безмерно счастливый Боббе уже скрылись в дровяном сарае. Туа-Туа раздувала уголья. Бабушка поставила на плиту кастрюлю, в которой был налит квас с молоком.

— А тощий-то какой! Знать, пришлось поголодать… причитала она.

Цыган только глазами хлопал, глядя, как на столе появляются зельц и ржаной хлеб. Бабушка была в ударе.

Вообще-то она припасла зельц ко дню рождения Петруса Юханнеса, ну да чего там!

— Тебя только за смертью посылать! — прикрикнула она на Миккельсона-старшего.

Наконец появился сундучок, и бабушка вытащила мазь на змеином жиру, овечье сало, бинт, палочки для лубка. Посреди кухни поставили на пол таз с теплой водой.

Бабушка пустила в воду мыло и стала отмывать вывихнутую ногу.

напевала бабушка Тювесон, словно уплыла бог весть куда.

Вдруг, да так, что никто и глазом моргнуть не успел, она ухватила Цыганову ногу левой рукой, а правой дернула ступню.

Цыган подскочил с диким воплем, будто в него всадили нож. Таз опрокинулся, грязная вода выплеснулась на чистые бабушкины половики.

— весело пропела бабушка и закурила трубочку. — Главное, нога вправлена. С вывихом вредно зельц глотать.

Цыган сидел белый как бумага.

— Чего рот разинул, Миккель? — всполошилась бабушка. Подсоби придвинуть его к столу. Надо же поесть человеку.

Туа-Туа стояла в углу и ревела.

— Это чей бидон там прохудился? — прищурилась бабушка.

Миккель обиделся.

— Что ты, бабушка, не видишь — она расстроилась! А ежели человек расстроился, его, может, надо в покое оставить.

— Прав Миккель, — сказал Миккельсон-старший. — Иди, Туа-Туа, в мамину каморку, отдохни чуток. Потом расскажешь, коли есть что рассказать.

— «Потом, потом»! — всхлипнула Туа-Туа. — Знаю я, что будет потом. Я убежала от тетушки Гедды. Хотите выгонять, так выгоняйте сразу!

— Почему же ты убежала, дитятко? — спросила бабушка, нарезая зельц.

Туа-Туа посмотрела на зельц и глотнула, потом глянула на Миккеля и опять глотнула.

— Потому что я люблю…

— …зельц? — спросила бабушка, обсасывая сальную шкурку.

Туа-Туа затрясла головой:

— Зельц тоже, но еще… еще больше…