Бриг «Три лилии»

Из отверстия в крыше появился страшный крюк. Он повертелся в разные стороны, словно щупальце спрута, потом решительно двинулся вперед — так близко от Миккелева лба, что Туа-Туа стиснула зубы, чтобы не закричать.

— Знаю, знаю, где вы, мой птички! — хихикал Эббер.

Раз! Крюк проткнул первую шкуру и потащил вниз.

А вот снова вынырнул — прямо на Миккеля! У самого Миккелева лица он поймал следующую «птичку». Шкурка медленно поползла к дыре; вдруг крюк дернулся и зацепил Миккелеву штанину.

Туа-Туа сжала кулаки так, что ногти впились в ладони.

Эббер сердито рычал:

— Проклят крюк! Брезент зацепился! Лезь отцепить, Якобино!

Миккель, покраснев от натуги, достал из кармана нож и полоснул штанину.

— Стой. Сам отстал, проклят крюк!

Шкура исчезла. Миккель тронул коленку — кровь.

— Царапина. Молчи… — успокоил он бледную Туа-Туа, потом зажал «царапину» рукой, осторожно перегнулся через край и поглядел.

В ярком луче солнца, среди пляшущих пылинок, стоял Якобин и обматывал свою тощую грудь шкурами.

— Раньше, раньше!.. — ворчал он. — Как я мог раньше приехать, если ленсман день и ночь возле сторожки шныряет?

— Весь приход на тебя смотрел, да? — Эббер щелкнул языком. — Когда ты шел на церковь, с красивый черный котелок на твой голова?

Якобин бросил ему котелок:

— Ладно уж! Главное, теперь можно в путь.

Дрожащими пальцами Эббер достал из-за подкладки котелка кожаный мешочек.

— Николай-угодник тебя благословит! — тихо сказал он и поднес руку к свету; его могучее тело трепетало от волнения. — Все восемь?

— Все во-о-семь. — Якобин заикался от холода. — Ко-когда трогаемся?

Эббер сунул мешочек в голенище.

— Когда мясной бочка полный, друзь мой, — усмехнулся он, выталкивая Якобина за дверь.

— Но, Эббер, я же…

— «Я же, я же»!.. Ты думай, самый жирный человек мира можно стать от воздуха, да?.. — Голос дубильщика удалился по направлению к фургону.

Наступила тишина.

Миккель сидел неподвижно, зажав колено, и смотрел вниз, на черный котелок на полу. Он даже не заметил, как к нему подползла Туа-Туа.

— Больно, да, Миккель?

Она осторожно стерла кровь подолом. Миккель прикусил губу и улыбнулся ей.

— Когда ты так делаешь, мне ничего не больно, Туа-Туа.

Глава двадцать шестая

ЮЖНОАМЕРИКАНСКИЕ ЛАМЫ

Прокрасться мимо запертого фургона, в котором храпят два циркача, — самое простое дело на свете.

Миккель зашел к паромщику, договорился о перевозе, а теперь сидел за перевернутой лодкой и кривился: Туа-Туа перевязывала ему колено лоскутом от нижней юбки.

— Подумай как следует, Туа-Туа! — Он поморщился и загнул два пальца, осталось восемь.

— Сперва звал бежать, теперь говоришь — домой. Что ж тут думать…

— Потому что я умею считать до восьми, ясно? Слыхала, что Эббер сказал?..

— Если у меня свалятся чулки, то это из-за тебя! — сердито ответила Туа-Туа, отстегивая булавку.

— Вспомни, Туа-Туа: «Все восемь!..» Восемь, понимаешь? Чего восемь?

— Вязов на кладбище! — отрезала Туа-Туа и натянула лоскут так, что раздался треск.

— Ладно, пусть вязов, коли ничего другого не можешь придумать. — Миккель опять скривился. — Теперь представь, что идешь мимо вязов, вдоль кладбищенской ограды. Так? Пришла к двери в ризницу. Что пропало оттуда?

Туа-Туа ахнула и отпустила Миккелеву ногу:

— Рубины? С Каролинской шпаги!..

— Тш-ш-ш! Идет, после поговорим.

Хлопнула дверь, и на откосе появился паромщик. Он был старый, но греб хорошо — коли хорошо заплатить.

— Что, детишки, сидите, ждете дедушку-паромщика?.. По пятаку с носа, за вещи отдельно.

Туа-Туа достала из узелка пятнадцать эре:

— Вот, сдачи не надо.

Паромщик зашагал к лодке, проверяя на ходу каждую монету на зуб:

— Сдача плачет, в чужой карман не хочет, — сказал он, отвязывая веревку. — Чай, у Эббера были, зверей глядели?

— Каких зверей? — Миккель прыгнул в лодку.

— Али бывает цирк без зверей? — Паромщик презрительно сплюнул. — На корму, мокроносые, да не лотошитесь — вон какая морока.

На юге громоздились черные тучи, по воде протянулись морщинистые полосы. Старик взялся за весла. Он греб часто и сильно.

— А приметишь шерсти клок, не бреши после, будто дед зверей перевозил! — Он сердито фыркнул и пнул ногой осмоленную решетку.

Туа-Туа отодвинула свой башмак.

У Миккеля на виске забилась жилка.

— Каких зверей? — настойчиво повторил он.

Старик придержал весла и сощурился на фургон, высунувший над кустами свою красную крышу.

— Карликовых лам, вот каких, мокроносый! — прошептал он. — Южноамериканской породы. «Секретно, секретно»!.. — Паромщик оттопырил нижнюю губу, совсем как Эббер: — «Какой от циркус есть, если все знать, что есть внутри?..» Понятно, щенята?

— Ой, он Эббера передразнивает! — воскликнула ТуаТуа.

— Значит… значит, их перевозили на лодке? — вставил Миккель.

Но старик насторожился. Воспаленные глазки сердито сверкнули в сторону Туа-Туа:

— Получил я в придачу по полтиннику с головы? Получил. А за что получил? Чтобы держать язык за зубами. Так-то!.. Тихо сидите, мокроносые! Начинается…

Ветер нес из-за мыса стену дождя и соленых брызг.

Лодка запрыгала с волны на волну; паромщик швырнул ребятам клеенчатый плащ, дырявый, как сито.

— Дай ему полтинник, — может, заговорит, — шепнул Миккель. — Не сейчас, на пристани.

Вот и Льюнгская пристань за сеткой дождя. Туа-Туа выбралась на скользкие доски и достала из узелка полтинник.

— Какой он был из себя? — решительно спросил Миккель.

— Кто? — Паромщик хитро усмехнулся.

— Который отсюда лам отправлял.

Старик покосился на полтинник в руке Туа-Туа. Потом обернулся и поглядел во влажную мглу, словно вдруг ощутил на затылке колючий взгляд Эббера. Потом взял монету и попробовал на зуб.

— Широкополую шляпу видали когда? — пробурчал он. — А красные перья? Составьте вместе, и вот вам ответ.

Паромщик оттолкнулся веслом, и тяжелая лодка исчезла в густой мгле.

Глава двадцать седьмая

МЕЛЬНИЦА УТТЕРА

Целый час шли они под проливным дождем; наконец Миккель приметил в зелени под горой крышу Уттеровой мельницы.

Мельник давно умер, но в половодье, когда в желобе бесновался бурный поток, сломанные колеса оживали и стремительно вращались.

Миккель остановился и взял Туа-Туа за руку:

— Мельница Уттера! Зайдем обсохнем.

Рыжие локоны Туа-Туа прилипли к ее измученному лицу.

— Уттера? Который повесился на балке? Ни за что на свете!

— По-твоему, лучше чахоткой заболеть?

— Но ведь люди говорят: там его призрак ходит!

— Не там, а на кладбище. И вообще, все это враки. Миккель на всякий случай плюнул три раза через левое плечо. — К тому же сейчас еще даже четырех нет. Где ты слыхала, чтобы призраки появлялись раньше одиннадцати ночи?.. — Он прижал мокрую, дрожащую Туа-Туа к себе: — Только дождь переждем, ладно?

Они медленно поднялись на бугор. Ливень исхлестал глину, выбил в ней множество скользких ямок.

— И вообще, мертвецов нечего бояться, — сказал Миккель. — Я вот о чем думаю: что паромщик сказал про лам? Помнишь картинку в «Естествознании»? «Карликовые ламы».. Враки для стариков! — Миккель вытащил из кармана клок шерсти. — Вот я в лодке нашел, к дегтю прилипло. Как по-твоему, на что это похоже?

— Но… но это же овечья шерсть, Миккель!

Миккель кивнул:

— Добавь человека в широкополой шляпе с красными перьями, и…

Туа-Туа круто остановилась:

— Ой, слышишь? Что это, Миккель?

Миккель настороженно посмотрел на мельницу. Северный конек торчал, словно клык, над развалившейся стеной.

Слышно было, как ветер свистит в щелях и хлопает ставней.

— Похоже на… А может, это ветер, Туа-Туа?

— Нет. Слышишь — опять! Как же быть, Миккель? — Туа-Туа семенила за ним, прижимая к груди узелок с «самыми заветными вещами». — Что это, Миккель?