Пропавший лагерь

Пристали к берегу и крепко выжимали мокрое белье. Шурка плясал, чтобы согреться.

— Разведем костер, — посоветывал Васька.

— Ну нет, вся охота пропадет.

Цепляясь за корни, вылезли на бугор.

— Ну… — толкнул Шурка Фому, щелкая зубами.

— Идем прямо, на тропу выйдем, через полчаса самогонщики хвакт появятся.

Все четверо подрались по кустам.

Васька вынул финку и зажал ее в зубы, как делают индейцы и ковбои.

Ночь была черная и душная, но лес дышал, и его дыхание было прохладное и ровное. Затихшая дневная жизнь перегудывала ночными гудами. Пилили сверчки, всхлипывала спугнутая птица и опять затихала. Прорывался шорох от сорвавшегося с сучка глухаря, пищала где-то мышь, пробегал по верхушкам случайный ветер, но но нарушало это лесного покоя.

Ребята шли, и лес не замечал их, и от этого было жутко — лес чужой.

Вдруг что-то ухнуло, вздохнуло, и режущий неприятный хохот глухонемого прорвался откуда-то. Застонал лес.

— Филин.

— Он озорует.

Знали и не боялись, но не хотелось слышать еще этот сумасшедший смех. Перешли просеку, вырубку. Ноги едва волочились, задевали за каждый пень, не хотели итти. Шурка вспомнил сказки про цветущий папоротник в ночь под Ивана-Купала и понимал, почему страшно было искать его, почему казалось искателям, что даже деревья не пускают их к цели.

Шурка улыбался и шел. Обязательно ему надо найти этот цветущий по ночам самогонный папоротник.

Фома и Ерема сопели, пыхтели и самым серьезным образом пробирались вперед.

А Ваське ничего не оставалось делать, как только не отставать от компании.

Бор делался гуще. Сосны и ели были огромные, и казалось ребятам, что они в шахте, а далеко просвечивают клочки неба.

— Стой! — Фома потянул носом воздух, фырча, как лошадь.

Ерема потянул еще больше.

— Есть!

Потянул и Шурка и ничего не учуял, кроме запаха сосны.

— Что есть?

— Дымом чуется справа.

Свернули правей. Шли и поводили носами.

— Тише, — осадил Ерема.

— Туточко, — прошлепал Фома.

И пошли неслышными шагами но лесу.

Чуть отличимый от ночных гудов доплеснулся людской говор. Насторожились. Забила кровь, и шире открылись глаза.

Вдруг Фома ухватил за руку и быстро выдернул за собой.

— Видишь, — глянь!

Между громоздкими рядами сосен протекал отсвет огонька и запах дыма едкого, щекотного.

— Ну, дошли, что дальше?

— Идем ближе.

Снова пробирались по мшистым тропам, ловили обрывки говора и боялись хруста своих ног. Все больше и больше раздвигались громады сосен, и скоро ясно замережил огонь. Но чудной огонь. Точно он был чем придавлен, заглушен и пробирался злой и неспокойный. Вот вырубка, и на ней несколько каких-то бугров земли с пробивающимся огнем. Затаили дух. Увидели людей. Они копошились около огней, заглушая их кусками дерна, переговаривались. Картина была жуткая и таинственная. Точно колдовали какие-то гномы, черные и непонятные. Шурка не мог оторвать глаз.

— Так вот они где, вот откуда течет эта зеленая зараза! Теперь действовать, скорее действовать! Он первый узнал и увидел своими глазами.

Боясь, что их заметят, быстро подались в лес и, руководясь каким-то особым инстинктом, Фома и Ерема вывели к реке.

Ни горн, ни свисток над ухом не могли утром добудиться четырех наших друзей. Проспали до обеда, как ткнулись в чьей-то крайней палатке, там и уснули, как убитые.

7. Кто-то кого-то накрыл

Утром вожатый распекал, обещал накормить лишним нарядом, да мало ли что! Шурка стоял и щурился одним глазом, подмигивал, как сыщик Шерлок Холмс.

Потом не вытерпел, свистнул тихонько и поманил вожатого пальцем. Тот, ничего не понимая, таращил зенки.

Шурка поманил, надув серьезно щеки и, притянув вожатого за ворот, шепнул:

— Готово. Самогонщиков можно брать, и крышка.

— Што?

— Вот это самое, сразу авторитета добьемся: они, ведь, пауки в селе.

— Да где ты их достал-то?

— Нынче ночью, по лесу, брат, дым коромыслом, к празднику-то — ух и гонят, прямо зарево в лесу-то, и близехонько, верст шесть от реки, и все в одном месте — кучей. Во!

Вожатый задумался.

— Тут, брат, штука тово…

— Ну, что? Пустяки. С барабанным боем их, да по селу, тут тебе люли малина…

В палатке раздался фырк. Шурка туда. Ничего, только Фома и Ерема сидят и самым серьезным образом обуваются в лапти. Шурка снова рассказал по порядку, вожатый сам загорелся задором:

— Хоть вспомнить нас будет чем!

Сдал лагерь помощнику и двинул с Шуркой в волость за подкреплением. Никто не знал, куда, зачем, держали все в строгой тайне.

Вернулись к обеду. Совет вожатых обсудил доклад Шурки, одобрил вызов милиции и решил выступать всем отрядом в ночь, оставив дежурное звено стеречь лагерь.

— Была не была, а увидимся!

Вечером, когда небо было мягкое и теплое, неслышно по пушистой пыли дороги подъехало к лагерю шесть конных милиционеров. Тихо и серьезно строились в ряды. Негромко передавалась команда. Ребята пристегивали финки, девчата не отставали.

Переехали на пароме и тут же к Глебычу часовых, не передал бы, в чем дело. Тронулись берегом. Быстро смерклось, и лес, и небо сделались одной сплошной чернотой. Отряд шел тихо. Фома и Ерема вели и указывали дорогу и помахивали липовыми подожками. Вдруг по шеренге пробежал шопот, и от конца по рукам пошла бумажка.

— Вожатому, передай вожатому.

— Что это. Откуда записка?

— Передай скорей!

Петя взял сунутый листок. Неровным почерком, но знакомым, на листке прыгали слова.

«Не ходите, ни в коем случае, дело не чисто, подвох, самогонщиков в лесу нет, ребята, не вздумайте ходить.

Симка».

— Ну, новое дело, а ведь рука-то ее. Где взяли, кто дал записку?

Толкали друг друга, спрашивали, теребили, и всяк ссылался на соседа, нить терялась у Клавдии.

— Откуда ты ее взяла. Кто дал?

— Парнишка у парома; подбежал, сунул и увинтил.

— Врешь, задержать бы его…

— Да я и подумать не успела.

— Нет, записка подозрительная, — вожатый сунул ее в карман и ускорил шаг, а сам думал: — что за музыка, а ведь рука Симки.

В лесу разбились на две партии. Одну повел Фома, другую — Ерема. Итти было трудно. Ветки так и цапали за рожу без предупреждения и не извинялись.

Лес молчал глухо и пусто. Не будь милиционеров, можно было бы хорошо струхнуть.

Когда порядочно измотались, то-есть так порядочно, что и самогонщиков забыли, Фома, ведущий шеренгу с Шуркой и вожатым, вдруг цыкнул и указал подожком на мутно-красный оттенок огня на деревьях — пыхнет и нет, пыхнет и нет.

Вмиг забыли усталость и изодранные рожи, руки схватились за финки. Милиционеры вытянулись и стали нюхать воздух.

Шли ближе и ближе, и чем больше милиционеры нюхали воздух, тем удивленней переглядывались.

— Ага, — толкал Шурка вожатого, — есть, почуяли, народ бывалый, с нюхом.

Еще десяток шагов, поредела чаща, и увидели все на поляне бугры земли, как шалаши. Из-под них сочится огонь, копошатся черные и красные на огне люди. Затая дух, подошли вплотную и стали чутко ждать.

Милиционеры ерзали на седлах и снова удивленно нюхали тяжелый смрад, тянувшийся от поляны.

— Вот ведь, одна вонь, пьют, а? — толкал снова Шурка.

На противоположной стороне свистнули, и шеренга, хватаясь за бьющиеся сердца и болтающиеся финки, высыпала к огням.

Треснул выстрел.

— Стой! Никто ни с места! Никто не уйдет! — выкрикивал начальник волмилиции.

— Руки вверх! — гаркнул он оторопевшим чумазым и оборванным людям. Они на четвереньках лезли из землянок, продирали глаза, лохматые и страшные и становились кучей, чеша затылки.

— Ну, и арапы. Я так и знал, настоящие самогонщики.

— Становись в кучу! Живо! — командовал начальник.

— Товарищи, што вы, мы с патентом. Михаил Сидорыч, где он… буди его, пущай распутает!

— Никаких патентов на самогон нет!