Пропавший лагерь

— Мм… мыр… ма… — и снова тихо.

Все звено, потеряв терпение, забарабанило по стеклам хаты. Из дверей сперва пахнуло каким-то странным запахом, как пахнет от мокрой собаки, и за этим запахом вылезла, качнулась и уперлась в косяк лохматая фигура.

Это был человек.

Он потер землистой рукой глаза, они разлепились и мутно посмотрели на ребят.

— Товарищ, мы к вам, — залепетал кто-то.

— Што? Опять обыск, за самогоном. Стервы… Я семь лет революции… десять ран… расстрелян, и не моги гнать, а Тимошке брюхану разрешона.

— Побью!! — заорал он вдруг, наливая кровью глаза и выворачивая с крыши орясину с доброе бревно.

…Опомнились ребята кто где. Мишка несся, как ветер, по огородам и только, залетев в крапиву, почуял, что за ним никто не гонится. Клавдия, свалившись с берега в тинистую речку, увидела, что сумасшедшего с дубиной здесь нет, и стала спасаться из тины. Барабанщик, спасая барабан, застрял на плетне и приготовился к смерти, шепча:

— Готов, сейчас готов…

Но ожидаемого удара орясины не было, тогда барабанщик занялся стаскиванием себя с плетня.

По свистку вожатого звена собрались к вечеру исследователи у парома и стали исследовать порванные костюмы, занозы, царапины, сломы и вывихи и вообще влияние смычки на звено.

Блокноты оказались потерянными, и точных записей в отряд не принесли.

5. Постой, накроем!

Симка крепко задумалась, хотя уже подергала колючие занозы, зашила блузку, но все еще помнила неудачную экскурсию в деревню. Главное смущало ее то, что ясно помнилось, как вслед удиравшим пионерам неслись свистки и улюлюканья собравшихся деревенских ребят.

Неужели все потеряно, неужели не будет выполнен завет Ильича о смычке? Нет, не бывать этому. Здесь что-то не так в этой деревушке, недаром же сказал этот сумасшедший: Тимофею разрешают вино гнать, а ему нет.

Три дня ходила сама не своя, а на четвертый пропала.

Бегал Петя в милицию, заявлял, сам искал и ничего — как в воду канула. Настроение у отряда было не из радостных. Как сказать домашним? Паника поднимется, всех рябят домой заберут, и решили молчать и отыскивать самим.

Однажды вечером, во время беседы у костра, явились вдруг из деревни два парня, оба в зипунах и лаптях. Они быстро освоились и жадно слушали рассказ вожатого о Гамбургском восстании немецких рабочих.

Ребята так обрадовались — хоть через них свяжутся с деревней, что затеребили их совсем. Ночевать оставили у себя.

Ребята были простоватые, но глаза у них хитро бегали, как у зверьков. Они ко всем присматривались, прислушивались и изредка переговаривались между собой так, чтобы пионеры не слыхали.

— Как тебя звать? — спросил Петька у одного утром.

— Еремкой.

— А тебя? — тронул он другого.

— Фомой.

— Хм… А кто вы будете?

— Парни будем.

— Я знаю, что парни. Что делаете, кто у вас отцы?

— Мы сиротинки, — состроили ребята жалостливые гримасы.

— Кто же вас кормит?

— А мы обчественные горохи караулим летом, а зимой в школе сторожим, да на собрания скликаем.

Петька посмотрел на простоватые лица и подумал — не врут. Но когда опять встречался взглядом с хитрющими глазами, не доверял сам себе; скоро, однако, убедился, что парни свои.

Они притаскивали охапки гороху, водили пионеров по окрестностям, брали в ночное, рассказывали о деревне, что полно у них самогонщиков, но где они гонят самогон — отыскать никто не может. Говорили, что боятся самогонщики пионеров и хотят, чтобы скорей уехали.

Этим пионеры заинтересовались больше всего. Наверное их неудачи связаны с этими самогонщиками. Как бы вывести их на свежую воду. Отправляли в село тайно разведки, ходили но окрестностям патрулями, и все без толку. Где же эти неуловимые самогонщики? Ну. постой, мы вас подловим!

6. Что-то есть

— Фома, как ты думаешь, ведь самогонщики-то, наверное, в бору скрываются, — толкнул в бок одного из братьев Шурка, вожатый звена «Смычка».

— Беспременно, — встрепенулся Фома.

— Беспременно, — подтянул Ерема и толкнул лаптем сучки в костре. Искры метнулись крупными звездами и, пыхнув, костер осветил палатки.

— Пойдемте завтра, один-то я местности не знаю.

— Что-ж, мы могим, — сказали в один голос опять Фома и Ерема.

В деревне залаяли собаки и пробили на церкви часы.

Потянул ветер и донес обрывки пьяной песни.

— Ишь, каждый раз пьют.

— А в праздники тово боле… — подтянули Фома и Ерема.

— Перед праздниками, знать, и гонят больше.

— А то нешто, вот у нас через три дня престольный праздник, так теперь его день и ночь шпарют.

— Ну?

— Пора, ей-богу.

— По ночам, наверное?

— Ну, конешно, кто же днем-то, это ночью.

— Ах ты, вот сейчас самое время ловить, по огням заметишь.

— О, да, вот да! — подхватили Фома и Ерема.

— Пойдемте. Не побоитесь, а? — вскочил Шурка.

— Ни-ни, мы завсегда.

— Тогда дуем, сейчас меня сменят и пошли, только тсс! Никому — ни слова. Ваську только возьмем и ша!

— Ша! — решили Фома и Ерема.

Скоро Шурка нырнул в палатку и стал будить Ваську. А Фома и Ерема толкнули друг друга локтями, перемигнулись, похлопали клюшками по лаптям и уселись на чурбак.

Вышел Шурка и непроспавшийся Васька. На ходу пристегивали к ремням финки.

Пошли.

Согнувшись, все четверо нырнули под бугор в темноту. Зашипел под ногами парный, теплый песок и зашуршали из-под берега летучие мыши.

Шурка крепче сжал в руке финку и твердо пошел.

— Ну, чую, чертовщины натерпишься, — подумалось почему-то.

Подошли к перевозу.

Паромщик спал на той стороне. Незадача. Гаркнуть нельзя, себя выдашь.

Фома и Ерема почесали затылки.

— Хы…

— Переплыву, — рассердился Шурка.

— А мы-то?

— Лодку подам, у парома отвяжу.

— А править-то можешь?

— Доеду.

Снял трусы, блузу, спустил одну ногу, и она потонула в черной и теплой воде. Плеснулась где-то огромная рыбина. Всхлипнуло в камыше, стало жутко. С колющим под сердце страхом осел Шурка в воду и поплыл, подрагивая и стуча зубами.

Фома и Ерема смотрели не то с усмешкой, не то с восхищением.

Река относила. Шурка вошел в азарт и позабыл страх. Впереди, наконец, выросла черная глыба парома. Схватился за плесневелый мшисто-зеленый канат и вскарабкался. У сторожки покачивалась лодка. Стал отыскивать весло.

Вдруг в сторожке кашлянули, закряхтели, и вывалился Глебыч, протирая глаза.

Шурка, как стоял, так и остался, совсем позабыв, что он в неурочную пору, да притом голый.

Глебыч ахнул, шатнулся, цапнулся за перила и, теряя подштанники, засеменил с парома.

— Свят, свят, свят, свят! — зашелестел его шопот.

Озорной гвоздь поймал его за штанину. Старик пискнул и свалился от страха в яму, вырытую свиньями у берега. Упал и не двигается.

Тут Шурка опомнился.

— Вот старый хрыч, за водяного што ль принял, помрет еще.

Глебыч не колыхнется.

Шурка махнул рукой, снял цепочку, скакнул в лодку — и вниз по течению.

Очнувшийся Глебыч не решился итти на паром и ушел ночевать к церковному сторожу.

Долго ехали по течению; когда черной стеной встал бор с левого бока, направили к берегу и зашуршали по сухому камышу. Рукастые коряги не давали подъехать. От нетерпения Шурка прыгнул прямо в воду, думая— мелко, но почуял — потянуло, как муху в воронку, под громадные коряги. Хотел крикнуть и не успел, как сомкнулась над головой вода.

Фома рванулся за голову, но волос не было и не удержал, рука цапнула край галстука и потянула.

— Пропал бы. Ох, голова! — шлепал губами Ерема. — Черный яр ведь это, так бы сомы и съели.