Пассаж в Пассаже

Семен Семеныч. О каких горизонтах ты говоришь?

Иван Матвеич. Ученые, поэты, государственные мужи после беседы со мной в этом крокодильнике будут посещать по вечерам салоны Елены Ивановны, моей законной супруги. С будущей недели у нее обязательно должны начаться приемы. А так как прием должен ограничиваться одним чаем и двумя нанятыми лакеями, то тут и разговору быть не может. И здесь и там будут говорить обо мне. Давно, ох как давно жаждал я случая, чтобы все заговорили обо мне, но не мог достигнуть этого, скованный малым значением в обществе и недостаточным чином. Теперь же все это достигнуто каким-нибудь самым обыкновенным глотком крокодила.

Семен Семеныч. Вот, оказывается, о чем ты мечтаешь?

Иван Матвеич. Это уже не мечта, а реальность, друг мой! Каждое слово мое будет выслушиваться, каждое изречение обдумываться, передаваться из уст в уста, переводиться на многие языки и печататься! Уж я задам себя знать! Поймут наконец, каким способностям дали исчезнуть в недрах крокодила. Ты меня слушаешь?

Семен Семеныч. Слушаю, слушаю...

Иван Матвеич. Да, чтоб не забыть, пусть Елена Ивановна завтра же на всякий случай купит в лавке энциклопедический словарь, чтоб уметь говорить в обществе обо всех предметах. И пусть почитает его хотя бы на ночь. Передашь ей мое указание?

Семен Семеныч. Передам.

Иван Матвеич. Что же ты мне ничего не скажешь по поводу моих прожектов?

Семен Семеныч (осторожно). Друг мой, надеешься ли ты на долговечность? И вообще скажи: здоров ли ты? Как ты ешь, как ты спишь, как ты дышишь? Я друг тебе, и согласись, что твой случай слишком сверхъестественный, а, следовательно, любопытство мое слишком естественно.

Иван Матвеич (с ноткой раздражения). Праздное любопытство, и больше ничего. Но ты будешь удовлетворен. Спрашиваешь, как я устроился в недрах чудовища? Изволь. Во-первых, крокодил, к удивлению моему, оказался совершенно пустой.

Семен Семеныч. Как - пустой? Возможно ли это?

Иван Матвеич. То есть совершенно пустой! Внутренность его состоит как бы из огромного пустого мешка, сделанного из резинки, вроде тех резиновых изделий, которые распространены у нас, если не ошибаюсь, на Вознесенском проспекте. Иначе, сообрази, мог ли бы я в нем поместиться?

Семен Семеныч. Ничего не понимаю.

Иван Матвеич. А тут, друг мой, и понимать нечего. По всей вероятности, он устроен так по законам самой природы. Крокодил обладает только пастью, снабженной острыми зубами, и вдобавок к пасти - значительно длинным хвостом. Вот и все по-настоящему! В середине у него, между сими двумя оконечностями, находится пустое пространство, обнесенное чем-то вроде каучука, вероятнее же всего, действительно, каучуком.

Семен Семеныч (со злобой). А ребра? А желудок? А кишки, а печень, а сердце?

Иван Матвеич (невозмутимым голосом). Ничего, совершенно ничего этого нет и, вероятно, никогда не бывало. Все это - праздная фантазия легкомысленных путешественников. Подобно тому как надувают геморроидальную подушку, так и я надуваю теперь собой крокодила. Он растяжим до невероятности. Даже ты в качестве домашнего друга мог бы поместиться со мной рядом, и даже с тобой еще достало бы места.

Семен Семеныч поднимается, начинает ходить по

крокодильнику, то и дело потирая себе лоб.

Семен Семеныч (про себя). Он бредит... бредит...

Иван Матвеич. Что ты сказал? Я не расслышал. Ты сидишь или ходишь?

Семен Семеныч. Я хожу.

Иван Матвеич. Не ходи. Сядь и дослушай меня до конца. Я еще не все сказал.

Семен Семеныч (садится). Я сел. Говори.

Иван Матвеич. Поскольку, как я тебе это уже сказал, чудовище достаточно вместительно, я даже думаю в крайнем случае выписать сюда Елену Ивановну.

Семен Семеныч (в тревоге). Друг мой, не принять ли тебе теперь хоть слабительного! У тебя жар. Мне кажется, что ты в бреду! Не вызвать ли к тебе врача?

Иван Матвеич. Вздор! Какого врача! Как он до меня доберется? И как потом отсюда выберется? Вздор! А о слабительном не может быть и речи...

Семен Семеныч. Друг мой, а как... как же ты питаешься? Обедал ты сегодня или нет?

Иван Матвеич. Не обедал, но пока сыт. Впрочем, добродушный хозяин решил, что будет на всякий случай каждое утро просовывать в пасть крокодила изогнутую металлическую трубочку, вроде дудочки, через которую я мог бы втягивать в себя кофе или бульон с размоченным в нем белым хлебом. Дудочка уже заказана по соседству, но полагаю, что это излишняя роскошь. Я по горло сыт идеями, которые меня тут озаряют. Стоит только закрыть глаза, идея уже тут как тут! Только запоминай, потому что записывать не на чем и нечем. Ты еще здесь?

Семен Семеныч (мрачно). Здесь.

Иван Матвеич. Что ты делаешь?

Семен Семеныч (с раздражением). Что я могу тут делать? Слушаю тебя и диву даюсь.

Иван Матвеич. Друг мой, сделай мне одолжение: справься завтра в какой-нибудь естественной истории, сколько лет живут крокодилы? Помнится мне, что до тысячи лет, но я мог ошибиться, смешав крокодила с каким-нибудь другим ископаемым. Справишься и сообщишь мне, когда придешь навещать следующий раз. Выполнишь мою просьбу?

Семен Семеныч. Неужто ты тысячу лет в крокодиле просидеть задумал?

Иван Матвеич. Видно будет. Я же теперь с ним почти одно целое.

Семен Семеныч. А если он тебя переварит?

Иван Матвеич. Видишь ли, я одет в сукно, а на ногах у меня сапоги, так что он не сможет меня быстро переварить. Сверх того, я, как видишь, живой и потому сопротивляюсь перевариванию - время от времени меняю положение, верчусь с бока на бок, ибо понятно, что не хочу обратиться в то, во что обращается всякая пища, так как это было бы слишком для меня унизительно. Но боюсь одного...

Семен Семеныч. Чего ты боишься?

Иван Матвеич. Сукно моего сюртука да и сапоги могут в конце концов просто истлеть за временем. И тогда я, оставшись без одежды, несмотря на все мое негодование, начну, пожалуй, и перевариваться и хотя днем я этого ни за что не допущу и не позволю, но по ночам, во сне, когда воля отлетает от человека, меня может постичь самая унизительная участь какого-нибудь картофеля, блинов или пельменей. Такая идея приводит меня в бешеней во. Но до этого еще, слава богу, далеко.

Семен Семеныч. А если...

Иван Матвеич. Во всяком случае, надо кому-либо из людей государственных подать мысль: увеличить поставку заморских сукон и кожи, которые крепче наших отечественных. Обязательно подкину эту мысль политическим обозревателям наших ежедневных петербургских газет. Пусть прокричат. Надеюсь, не одно это они у меня теперь позаимствуют...

Семен Семеныч (вскакивает со стула, начинает бегать по помещению). Нет... горячка... горячка... Что он мелет? (Остановившись.) Иван Матвеич! Я тебя не узнаю! В своем ли ты уме? Не лишился ли ты рассудка в недрах крокодиловых?

Иван Матвеич. Наоборот, мой рассудок свеж, как никогда! Я мыслю ясно и чувствую при этом, как я совершенствую свое мировоззрение. В моем уединении одного боюсь: глупцов и завистников. Как бы не осмеяли. Как бы они не подняли вокруг меня шум и свист. Но я приму меры. С нетерпением жду завтрашних отзывов публики, а главное - мнения газет наших и иностранных. О газетах сообщи завтра же поутру. Крокодильник открывается в девять утра, но хозяин пустит тебя раньше, если ты дашь ему полтинник за мой счет. Мы с тобой рассчитаемся. Буду тебе должен семь рублей семьдесят пять копеек, учитывая твой сегодняшний четвертак, который он с тебя слупил.

Семен Семеныч. Хорошо. Завтра же принесу тебе ворох газет.

Иван Матвеич. Почитаешь мне вслух, а я потом буду диктовать тебе мои мысли и давать поручения. Каждый день чтоб были здесь все европейские телеграммы. Не исключаю, что мировая общественность выступит в мою защиту, будет требовать моего освобождения, но это будет мне только на руку. Моя известность пересечет все границы, и я стану мировой знаменитостью. Обо мне узнает весь континент, заговорят короли и президенты многих стран! Нет, каково? Ты здесь? Ты еще не ушел?