Юность Маши Строговой

- Специально для тебя, - сказал Румянцев, с фамильярной уверенностью вкалывая веточку в волосы Маши. Он был очень доволен собой, этот молодой человек.

- Ах, совсем ни к чему! - ответила Маша и не успела опомниться Румянцев кружил ее в вальсе. - Слушай, пусти-ка меня!.. - сказала она с досадой.

- А если не пущу?

Обернувшись, она поймала взгляд Мити и ужаснулась - с таким изумлением он смотрел на нее.

Наконец она к нему подошла.

- Танцуй! Что ж ты, танцуй! - говорил Митя. - Весело? Верно?

Однако он казался не очень веселым.

Маша вынула из волос сирень и бросила в окно.

Митя быстро взглянул на нее, хотел что-то сказать - не сказал, потянулся, чтобы снять с ее платья обрывок серпантина, но опустил руку, не коснувшись плеча, и вдруг покраснел.

Маша смутилась.

Это был их последний бал в институте...

"Что ж я делаю! - испуганно подумала Маша. - Что толку перебирать и перебирать то, что было?"

Учебник оставался раскрытым на той же странице, и ни одно слово не было еще вписано в толстую общую тетрадь, где утром Маша вывела крупным почерком заголовок: "Конспект по старославянскому языку".

На курсе между тем занятия шли полным ходом.

Ася Хроменко, маленькая светловолосая киевлянка с черными ниточками бровей, записалась на семинар по Толстому. Она решила работать в этом семинаре не потому, что изучать Толстого ей казалось важнее или интереснее, чем Пушкина, а потому, что руководителем был Валентин Антонович.

Пушкинский семинар вел местный доцент.

- Валентин Антонович - известный профессор. Профессора всегда поддерживают студентов, которые работают у них.

- Зачем тебе нужно, чтобы он поддерживал? - спросила Маша.

- Может быть, я хочу поступить в аспирантуру.

- При чем же тут он?

Ася смеялась:

- Ты просто чудачка! А ты хорошо знакома с Валентином Антоновичем?

У Маши не хватило мужества ответить "нет".

Валентин Антонович нравился курсу. Нравилась его известность и то, что он был прост, немного рассеян и добр и охотно шутил со студентами.

Особенно нравилось студентам, что тот мир высоких человеческих чувств и идей, который составляет содержание искусства, он понимал широко и интересно.

Ясно было, что именно в этом мире заключалась его настоящая жизнь.

На лекциях Валентина Антоновича Ася садилась в первых рядах. Маша, напротив, устраивалась где-нибудь подальше. Едва заканчивалась лекция, она спешила уйти из аудитории. Маша читала книги Валентина Антоновича, была увлечена ими, но Асины разговоры о том, как полезно для будущего заручиться поддержкой знаменитого профессора, и завистливые намеки на то, что у Строговой есть такая поддержка, сердили Машу, приводили почти в отчаяние.

- Он меня совершенно не знает, - в конце концов призналась она.

Ася лукаво посмеивалась:

- А кто тебе помог поступить в институт без документов?

- Но ведь он только подтвердил, что я действительно училась в московском вузе. А документы теперь прислали.

- Ага, подтвердил? А говоришь, что не знает!

Маша избегала встречаться с Валентином Антоновичем.

Иногда, поискав ее глазами среди других, профессор спрашивал:

- Где же моя землячка?

- Строгова день и ночь учится, - спешила вступить в беседу Ася. - Она очень усердна.

- Усердие - одна из добродетелей, - улыбнулся профессор.

Ася истолковала его слова по-своему: кому не хватает таланта, приходится стараться. Она провожала Валентина Антоновича до профессорской, всегда имея в запасе заранее придуманную тему для разговора.

А Маша шла в читальню и, положив перед собой стопку книг, долго сидела над ними.

Связь между жизнью народа и жизнью искусства открывалась перед нею все значительней и яснее. Так Маша пришла к Маяковскому.

"Я хочу, чтоб к штыку приравняли перо!.."

Разумеется, она читала Маяковского и раньше, в десятилетке. И тогда эти строки ей были известны, но по-настоящему они зазвучали для нее только теперь. Только теперь она поняла: истинное искусство с народом.

В этом ее убеждали книги, над которыми Маша забывала о голоде. Стихи на газетных полосах, которые писались между боями, и, может быть, где-то в окопе, стиснув, как она, зубы, их читал Митя Агапов. Убеждали лекции профессора Валентина Антоновича.

В декабре радио принесло известие: начался разгром фашистов под Москвой.

Маша бежала институтским коридором, готовая кинуться на грудь каждому встречному.

- Под Москвой немцев бьют! Вы слышали? Наши гонят фашистов!

Вдруг она увидела Валентина Антоновича. Он шел навстречу, бледный, в пальто нараспашку, галстук сбит набок, колечки волос беспорядочно спутаны.

- Валентин Антонович! - закричала Маша и всхлипнула.

Он посмотрел на нее незнакомо, откуда-то издали, торжественным взглядом:

- Потрясены? Началось. Вспомните Пушкина. "Хмельна для них славянов кровь, но тяжко будет им похмелье".

Глава 6

Огонек коптилки жалко мигал, черная струйка дыма тянулась вверх. Огонек качался. По углам качались темные тени.

Ирина Федотовна сидела у коптилки, закутавшись в платок. Она не читала, не шила, а просто наблюдала, как тянется вверх тоненькая струйка копоти.

Утром Маша наспех приносила матери ведро воды и убегала в институт. Уходил Кирилл Петрович. Ирина Федотовна оставалась одна.

"Что сегодня может случиться? Ничего. Может быть, принесут письмо".

Иногда действительно приносили письма. Сестра Поля писала из Владимировки, что в деревне много приезжих ребят, эвакуированных из разных городов, в школе прибавилось работы, а по колхозу и вовсе.

Председателем выбрали Дуню Бочарову.

"Давно ли Дуня сидела у меня за партой, русоволосая девочка, бойчее всех решала задачки! - писала Поля. Теперь мы с ней вместе потруднее задачки решаем. Весна далеко, а придет... Мужиков в деревне почти не осталось, вот мы с ней и раскидываем, две бабы, умом. Бывало в моей жизни немало экзаменов, но такого еще не случалось".

"Поля, Поля! - с горькой улыбкой думала Ирина Федотовна. - Ты-то выдержишь и этот экзамен, а уж если кто баба, так, видно, я".

Писал Иван Никодимович с фронта.

Все друзья жили суровой, деловой жизнью.

Кирилл Петрович хмурился, видя пожелтевшее лицо Ирины Федотовны.

- Сходи к врачу. Тебе необходимо полечиться.

Ни он, ни Маша не догадывались, что Ирине Федотовне нужно не лечиться, а изменить свою жизнь, чтобы в нее вошли значение и смысл.

Однажды принесли письмо для Маши. Ирина Федотовна прочитала обратный адрес - полевая почта.

Несколько раз она брала в руки конверт, перечитывала адрес и весь день вспоминала далекий городок и свою юность за зеленым палисадом, где весной цвели вишни и яблони.

Письмоносец дергал у калитки колокольчик. Хриплым лаем отзывался старый пес Каштан. Ириша бежала через сад и у калитки разрывала конверт: "Действующая армия. Кирилл Строгов".

Теперь Маша...

Ирина Федотовна приготовила ужин. Она ждала Машу, хотела даже сходить за ней в читальню.

- Письмо! С фронта, - радостно сообщила она, едва Маша вернулась.

Маша сбросила пальто и быстро подошла к столу.

Ирина Федотовна из деликатности вышла, постояла несколько минут за дверью.

"Теперь можно", - решила она, тихонько толкнув дверь.

Маша сидела у стола, подперев ладонью щеку, и задумчиво рассматривала нераспечатанный конверт.

"Письмо не то", - огорчилась Ирина Федотовна.

Маша качнула головой, словно стряхнув задумчивость, и надорвала конверт.

"Здравствуй, Маша! Пишет тебе с передовых позиций друг твой Сергей Бочаров. Много ребят полегло на защите дорогой нашей столицы Москвы, а я остался невредимым и не тронутым пулей.

Устояла Москва и навеки будет стоять.

Маша, шлют ли тебе вести из деревни Владимировки? Спасибо Пелагее Федотовне: она мне пишет про все новости чаще родных. Мою мать назначили председателем колхоза. Пелагея Федотовна обнадеживает, что дело у нее пойдет хорошо, да и я в своей матери не сомневаюсь ничуть - она без отца нас, четверых, подняла и в общественной жизни мужику не уступит. А все-таки боязно. Ну, правда, Пелагея Федотовна иной раз подсобит, не без этого.