Форварды покидают поле

— Мы разве помешали играть? С чего это все вскочили?

— Благородные люди завсегда вскакивают, когда нужно лягавым отбить печенку.

— Кто это благородные и кто лягавые? — не унимался Степан. Все это говорится таким тоном, будто он прокурор. Саня тоже стоит довольно спокойно и даже изредка поглядывает в оконце, словно его очень интересует полная луна, плывущая в облаках.

Слава богу, в животе перестало урчать. Но когда Матрос схватил «перо» и, крикнув: «Вы, сопляки лягавые!» — всадил его снова в стол, я покрылся холодным потом.

Минуя нас с Саней, Матрос подошел к Степану, взял его за ворот куртки, притянул к себе и впился в него ненавидящим взглядом.

— Так вот, слушай, кугут несчастный, слушай и сполняй, если не хочешь ходить меченым.

Я сразу представил себе Степана с вытатуированным на лбу словом «лягавый».

— Советская власть,— шипел он в лицо Степану, не выпуская его из своих цепких рук,— и та относится к нам с полным доверием. Уже десять лет советской власти, а милицейского поста на Черноярской нет. Понял?

Действительно, милиционеры редко заглядывали на нашу улицу и старались подолгу не задерживаться здесь.

Матрос рыгнул. Степка сморщился. Он не выносил сивушного запаха.

— Теперича УР⁶ задумал через футбол подослать к нам лягашей!

— Я ни к кому в лягаши не записывался,— спокойно повел плечами Степан.

— Тебя без записи зачислят,— Матрос с силой швырнул его пожилому шниферу. Тот поймал Степана, повернул к себе спиной, ударил ногой в поясницу и таким обра

зом возвратил Точильщика к Седому Матросу. Его стали бросать от одного к другому, и каждый старался ударить побольней. Степан безуспешно пытался вырваться из чертового колеса. Били его все сильней и ожесточенней. Он стиснул зубы, лицо его казалось неживым, будто вылепленным из глины. Для живого человека черты его были чрезмерно суровы. Почему-то я вдруг вспомнил, как во время путешествия по Днепру он заставлял Саню дважды перечитывать отдельные страницы «Овода», например, приход кардинала Монтанелли в камеру к сыну. Степку восхищала гордая непреклонность Овода, его готовность вынести любые муки и страдания ради высоких идеалов. Помню, Степка сказал: «Ради человечества можно отдать и жизнь, факт».

Согласен! Ради человечества можно. Ну, а ради футбола? Без футбола скучно жить на свете, и все же это дорогая цена — поплатиться единственной жизнью ради мяча в заплатах.

Наконец Седой Матрос ухватил Степку за борт куртки и угрожающе спросил:

— Говорили тебе — в клуб не ходить?

— Факт! — довольно спокойно ответил Степка, не пытаясь освободиться.

— Почему не послушался?

— А кому я продался? Что я — раб?

У Седого Матроса вздулись вены на крепкой шее.

— Ах ты гад! Снимай шкары,— приказал он Степану, указывая на его брюки. Он намеревался применить самое унизительное наказание.

Доигрался Степка! И кому нужна его храбрость здесь, где никто не сжалится над ним и не встанет на его защиту, а сам он защититься не в состоянии? Не помня себя от гнева, он закричал прямо в лицо Седому:

— Где захочу, там и буду играть! Это ты боишься лягавых, а мне их бояться нечего.

В исступлении Точильщик толкнул Матроса. Тогда тот ударом в переносицу сбил его с ног, и в тот же миг над ним сомкнулся круг. Били молча, ногами.

— За что? За что? Не сметь! — вдруг истерически закричал Санька и бросился на всех. Это было страшно — жалкий щенок против стаи волков, но мне стало стыдно, и я ринулся за ним.

Удары посыпались со всех сторон, но я уже не чувствавал страха. Пожилому шниферу досталось от меня ногой в пах, и он завыл.

Ах, какое это наслаждение — слышать стон палача! Но мне уже скрутили руки за спиной, связали их ремнем, подняли на ноги, ухватили за волосы и стали меня молотить кулаками. Слышу охрипший Степкин голос:

— Хай бьют, связанных они умеют бить!

Как это — «хай бьют»? Меня и так будто пропустили через мясорубку. Правый глаз вспух и затек, губа рассечена в кровь, плечо болит. Предо мной, как в тумане, маячат бледные расплывающиеся силуэты ненавистных людей. Теряя сознание, снова слышу Степкин голос:

— Чего вы не режете связанных, ерои?..

Крик его возвращает мне силы, жажду мести, становится даже весело. Чувствовать себя непобежденным — чудесно, начинаешь относиться к себе с уважением. Старик, милый! Если есть загробная жизнь, тебе не стыдно сейчас за своего сына, а если нет загробной жизни — все равно осквернять твою память я не имею права. Во всяком случае, я не ползал перед бандюгами, а это, старик, по-твоему.

— Слабо вам нас зарезать! — неожиданно вырвалось у меня.

— Можно и пописать,— пробасил над ухом Седой Матрос, и я ощутил на шее смертельный холод его финки. — Молись, гад! Молись, раз пошел к Дзюбе в помощники.

— Дзюба — голкипер, а я — нападающий, какой же из меня помощник?

— Голкипер? — переспросил Седой и захохотал.— Нет, хлопцы, поглядите на этих фраеров! А то, что Дзюба — агент УР, ты знаешь?

Вот когда выяснилась картина. Теперь понятна злоба Матроса и его дружков.

Саня стоял рядом со мной, прижавшись спиной к стене. Степан лежал на полу, связанный по рукам и ногам, и сосредоточенно наблюдал за происходящим.

Видимо, расправа утомила Матроса, да и дружки стали тянуть его за стол продолжать игру.

— Развяжите их,— сказал он.

Никогда и ни в ком зло не проявлялось более буйно, чем в этом человеке с рябоватым лицом. Чем же объяснить помилование?

Седой Матрос стоит как вкопанный, широко, по морскому расставив ноги, и пристально следит за тем, как нас освобождают от пут.

Время идет, а он все молчит. Наверное, впервые почувствовал недостаточную прочность своей власти. В сущности, Степку он сегодня не победил и не устрашил. Точильщик способен колебаться и порой робеть, но когда все для него ясно, он становится смелым и деятельным. Особенно если чувствует свою правду. Кремень!

— Слухай, Степан, — говорит вдруг Матрос с заметным уважением. — Котелок у тебя варит, долго звонить нечего. Пойдешь к Дзюбе, знай — будешь меченый.

— А я и так уже меченый, — отозвался тот, указывая на свое лицо в ссадинах и кровоподтеках.

— Нет, то еще легкий крик на лужайке. Я тебя так распишу, так разукрашу — папа-мама и те не узнают. Понял, нет?

— Понял,— коротко и зло отрубил Степан.

— Ну и валяйте, только умойте рожи под краном.

Все расступились, и мы пошли к выходу.

Черная ночь распростерлась над нами. Косой дождь с ветром освежил пылавшие лица, мы были рады ему и шли вперед, ступая по темным лужам.

В нашем дворе кое-как привели себя в порядок и стали прощаться с Саней.

Пока он не ушел, я решил высказать свою навязчивую мысль:

— За человечество можно отдать жизнь, а за футбол, ей-богу, не стоит!

Ребята помолчали. В темноте трудно было их разглядеть.

Первым отозвался Санька:

— Человечество, человечество... А футбол, думаешь, — мелочь, чепуха, ничтожный вопрос? Все начинается с пятачка. Завтра Матрос запретит читать книги — и ты снова запоешь: «Ради человечества можно, а из-за книг страдать не стоит».

— Факт! — обрадовался Саниной находчивости Степан. — Захочешь пойти на завод, а тебе прикажут стать марвихером — очищать на базарах у зевак карманы. Тогда ты снова повторишь свою сказку о человечестве.

Саня пошел через двор и скоро исчез во мраке.

Дверь открыла мама, а этого нам хотелось меньше всего. Разумеется, поднялся переполох.

— Боже, кто вас изувечил? Убили хлопчиков! — Она металась по кухне, звала Анатолия.

Тот прибежал с газетой в руках. Лицо у него испуганное, бледное, но он верен себе и сразу начинает пилить:

— Я же говорил. Доигрался, босяк проклятый!

Это я босяк? Меня всего колотит от такой наглости. Впрочем, чего еще можно ждать от него?

— Кто вас разукрасил? — спрашивает брат, точно, скажи я ему, он вызовет Седого Матроса на дуэль. На самом деле он и тени его боится. Называется — кандидат РКП! Старик положил бы руку мне на плечо и с добродушной усмешкой сказал бы что-нибудь вроде: «Дома — лев, а на войне — хорек». Он значительно реже мамы пользовался пословицами, но в спорах со мной иногда выбирал из ее мощного арсенала самую меткую. Отец не любил лобовых атак, он всегда заходил с тыла, и крепость сдавалась.