Форварды покидают поле

Устанавливаю мяч в одиннадцати метрах от двух тополей. Обычно из двадцати ударов четырнадцать-пятнадцать попадают в цель. Однажды я пробил восемнадцать раз. То был рекорд — никто, даже я сам, до сих пор не побил его.

Разгоняюсь и бью шпаном. Мазила! Почин неудачный. Попал пальцем в небо. Уверенность моя поколеблена.

Пока я бью по воротам, Степка бегает за мячом. Таков уговор. Точильщик ликует. Заставляю себя подтянуться, но следующий удар не лучше. Степка не скрывает своего торжества.

— Костыляй, костыляй, родненький,— издевается он, потирая руки.

— Не трепись под удар,— взбеленился я,— а то брошу и уйду.

Наконец мне удается попасть в цель. Но из двадцати возможных выбиваю только девять. Степка — всего на два мяча больше. Плутоватая улыбка не сходит с его лица.

— Пойдем домой, подзарядимся,— предлагаю я.

Степан молча соглашается. Рассольник, чеснок и свежий ржаной хлеб поднимают настроение.

— Тарзан, не чавкай,— просит Степан.

— Гляди — интеллигенция, — огрызнулся я. — Мне, например, действует на нервы твое шмыганье носом, но я ведь терплю.

— Сам ты интеллигенция,— обиделся Точильщик. Он очень чувствителен к словам и, как говорит Керзон, принципиален в вопросах классовой принадлежности. С трудом удается уговорить его снова взять ложку. Я вынужден теперь есть неслышно, глотая пищу без всяких звуков, и потому не испытываю от еды никакого удовольствия. Но ничего не поделаешь. К гостю следует быть снисходительным.

В общем, мы неплохо пообедали, вымылись до пояса холодной водой, а времени до матча оставалось еще много. Тренироваться ребята уже перестали. Капитан все еще лежал на земле, разбросав мускулистые красивые руки. Рядом дремал Керзон. Остальные слушали Саньку. Он знает множество всяких любопытных историй, и стоило проявить к ним интерес, как молчаливый Санька становился словоохотливым и красноречивым. О, рассказчик он — что надо! Даже Юрка Маркелов, способный задать сто вопросов подряд, и тот удовлетворялся его ответами.

— Какой высоты Хеопсова пирамида? — спрашивает

Юра.

— 146 метров,— не задумываясь, отвечает Саня. — Это одно из семи чудес света. Возвышается на левом берегу Нила — знаменитой реки, где плавают крокодилы,— возле города Каира, над пустыней. Двадцать лет строили ее сто тысяч рабов!

— Фью...— свистит Юрка.— Зачем она нужна?

— Фараон Хуфу, прозванный греками Хеопсом, приказал построить этот могильный памятник.

— Интересно, что он за это имел? — сквозь дремоту мычит Керзон.

— Что имел? — озлился молчаливый Илья.— А почему ты не спрашиваешь, что имели рабы, пижон несчастный!

— Нет, поглядите,— захихикал Керзон,— даже козявка взбесилась, ее интересуют не прибыли, а только идеалы. Ты же не выговоришь это слово. Повтори, повтори: «И-де-а-лы».

Илья махнул рукой.

— Жми, Саня, дальше, какие там еще чудеса.

— Висячие сады Семирамиды. Больше двух тысячелетий тому назад вавилонский царь приказал соорудить висячие сады для своей возлюбленной или жены, точно не помню, чтобы они напоминали горные пейзажи ее родной Мидии. Степи Вавилона вызывали у Амитисы тоску. В висячих садах росли даже финики. Строили всё рабы, конечно.

Юрка Маркелов снова высыпал горсть вопросов:

— Что такое Вавилон? Откуда взялось имя Амитиса? Чем Амитиса отличалась от всех других женщин и что особенного в ней нашел вавилонский царь? Где находится эта Мидия и какие на вкус финики?

Но Олег Весенний не дал Сане Ответить:

— Почему эти чудаки не шлепнули вавилонского царя? Подумаешь, царь! Николай II был похлеще твоего вавилонского — и тому кишки выпустили...

Даже мрачный Гаврик Цупко, не проявлявший обычно ни к чему интереса и созерцавший жизнь с иронической усмешкой, и тот цыкнул сквозь зубы и почесал затылок:

— Надо было в тех висячих садах и повесить вавилонского царя. А может, все это брехня? Санькин котелок сварит любые чудеса.

— Тоже сказал,— обиделся Санька.— При чем здесь мой котелок? Сам Борис Ильич мне рассказывал.

В наших глазах авторитет Бориса Ильича непоколебим, хотя с ним, в сущности, еще никто не знаком. Цупко уже не требует доказательств существования висячих садов, а просит Саню:

— Давай еще одно чудо.

Саня не заставляет себя просить.

— Третье чудо — храм Артемиды. Его строили сто двадцать лет. И, представьте себе, потом сожгли в ночь рождения Александра Македонского. Не помню точно — впоследствии, кажется, восстановили. Четвертое чудо — двадцатиметровая скульптура бога Зевса из чистого золота и слоновой кости в городе Олимпия.

— Мосье, я вам не мешаю брехать,— перебил рассказчика Керзон,— но где скульптор может взять столько золотишка? Ну, где?

На это Саня ответить нс мог. Но тут проснулся капитан, протер глаза и спросил:

— У кого есть стукалы?

Он взглянул на небо и по солнцу определил время.

— Пошли на стадион. А то Санька чисто сверчок — свистит и свистит.

Все поднялись. Наша орава, сопровождаемая болельщиками, едва ли напоминала футбольную команду — неспроста прохожие пугливо уступали дорогу.

Еще три чуда оставались для меня тайной, а хотелось до конца дослушать Санькин рассказ. Ведь, к стыду своему, я впервые слышал о висячих садах Семирамиды, о статуе Зевса и храме Артемиды.

Ну, право, Санька — ходячая энциклопедия. Но сейчас этого не скажешь: насвистывая, он пускает в прохожих из рогатки хлебные шарики. Какой-то мужчина, морщась и потирая лоб, всматривается в каждого из нас, и только Санька, владеющий искусством преображаться, не вызывает у него подозрений.

— Федь,— кричит он капитану, идущему впереди,— кто первый пустил утку, будто мы сегодня играем на стадионе?

— Комендант сам сказал.

— Если мы сыграем на стадионе — будем считать это восьмым чудом света.

Саня прав. При одном упоминании о команде «Молния» комендант стадиона приходит в бешенство. Отчего же сегодня он сменил гнев на милость?

Как обычно, все по очереди перелезли через забор. Народу на стадионе немного. На центральных скамьях сидят знаменитые киевские футболисты из лучших команд «Желдор» и «Райкомвод». В рыжем и веснушчатом дяденьке узнаем знаменитого хавбека Подвойского. Красивый и черноглазый — мой любимец, центр форвардов Фоминых, и худощавый и долговязый, прозванный Паганелем,— голкипер Дзюба.

Комендант стадиона, круглый, как шар, с румяным лоснящимся лицом, встречает черноярцев с нежданным радушием, здоровается с каждым за руку и просит построиться в одну шеренгу.

Против нас выстраивается команда «Гром» с Андреевской улицы.

— Юные футболисты,— необычно ласково обращается к нам комендант. — Сегодня уличные команды проведут официальную встречу на государственном Красном стадионе. Вполне возможно, что некоторые из ваших игроков в скором будущем займут достойные места в большом футболе. Не случайно игру «Молнии» и «Грома» пришли сегодня посмотреть лучшие футболисты, и судить матч поручено известному Евгению Баланде.

Имя Баланды свидетельствовало о значении, которое придают матчу наших команд. Черноярцы шли в раздевалку, исполненные чувства собственного достоинства. Было немного тревожно и любопытно.

В раздевалке капитан сразу принялся всех поучать, но, заметив постное выражение наших лиц, перешел на другой тон.

— Хлопцы! «Гарибальдиец» продул «Грому» с разгромным счетом 5 : 1. Но дрейфить нечего, главное — не толпиться кучей на поле и использовать сыгранность наших нападающих. Форварды у них очень подвижные, да и в защите — Дмитрий Сведов. В лоб его не пробьешь. Хавбеки должны связать его по рукам и ногам. Вот ты,— обратился он к Гаврику Цупко,— следи за всем полем, а Илья пусть наступает на пятки Сведову. Понял, Илья?

— Я не Илья, это он Илья. Кому из нас наступать Сведову на пятки? — опросил Леня.

— Тьфу,— в сердцах плюнул капитан,— родная мама вас перепутает...

Славка Корж не мог не сострить:

— Мама? Родной отец и тот знаешь как их различает?

— Как? — недоверчиво спросил Федор.