Когда сверкает молния

Когда сверкает молния

ОГЛЯНИСЬ НАЗАД...

Повесть

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Хоронили прораба...

Николай Локтев шел в середине людской толпы и про себя повторял жесткие слова, услышанные давно когда-то от умершего, позабытые затем в житейской суете и всплывшие сегодня с такой четкостью в памяти. «Человеку надобно не только уметь жить по-человечески, но и умирать уметь, чтоб в конце жизненной строки стояла хорошая точка, а не головастик запятой. Точка — значит сказано все...»

Хоронили прораба... Когда выносили гроб из дому, народу было не густо. Родня, какая сохранилась да блуждала вслед за его кочевой неугомонностью, несколько сослуживцев, а то все больше — соседи. С ними жил он в последние годы и умер у них на руках.

Небольшая эта процессия двинулась со двора, в хвост ей увязались мальчишки. Без чьей-либо подсказки, по собственному молчаливому согласию пошли они проводить старика в последний путь, без особой, правда, грусти, как это и бывает у ребятни.

Вздрогнула медь оркестра. Сорвались напуганные воробьи с металлической ограды. Пестрый кот метнулся по стволу клена к макушке. А когда похоронная процессия вышла со двора на улицу, прибились к ней женщины, что стояли в очереди подле магазина.

— Павла Петровича хоронят! — вскрикнула какая-то девчонка, стоящая на перекрестке улиц, отбросила в урну недоеденное мороженое и тоже присоединилась к людям.

— Прораба хоронят! — как бы оправдываясь за то, что бежал в одной майке, крикнул паренек милиционеру, стоящему около бочки с квасом. И паренек, и милиционер влились и растворились в колонне, а за ними чуть ли не вся очередь, ожидающая квас, присоединилась к идущим по улице людям.

Николай, понуро опустив голову, шел в самой середине толпы. Он ничего не видел перед собою, ничего не слышал, кроме звона медных тарелок и оглушительного барабанного грохота. Память все цеплялась за слова Павла Петровича, которые тот повторял в последнее время: «Умирать, так с музыкой!.. чтоб точка — так точка, а не головастик запятой».

Небольшая толпа быстро обрастала людьми и на центральной улице живым потоком захлестнула черную «Волгу», притиснула ее к парапету. Машина остановилась.

— Кого это хоронят? Народу-то как много... — спросил секретарь горкома партии у шофера. — Не в курсе дела?

— Прораба...

— Павла Петровича?! — с неуверенностью и удивлением переспросил он.

— Ну да, — только и ответил шофер. — Его!

— Почему же мне никто не сообщил об этом? Черт-те что...

— Город большим стал, обо всех не скажешь...

Машина прибилась к хвосту колонны и, сбавив газ, медленно покатилась к кладбищу. Секретарь под тихий шум мотора думал, что, если б сказали ему вовремя, он сумел бы организовать похороны по-настоящему торжественно. И хоронить такого человека надо было б не на общем кладбище, а в скверике, в центре города, там, где много лет назад прораб Павел Петрович Вершинин вбил первый колышек в землю, где возвел первый дом, откуда распростерли потом широкие крылья прямые улицы.

...В степи он вырос, этот молодой город. Тысячи людей нашли здесь свое счастье, дали жизнь заводам и фабрикам. Мальчишкам и девчонкам стал он родиной.

Тридцать лет назад первых строителей привел сюда Вершинин. В ковыльной степи строили город, и сейчас еще золотые поля пшеницы вплотную подступают к нему со всех сторон. Прораб строил его любовно. И городу жить долго!..

Могильная яма, наспех выкопанная экскаватором, зияла черным квадратом, к которому грудились сплошняком надгробные памятники: железные кресты и дюралевые полумесяцы, серебристые звездочки и цементные, с мраморной крошкой, ширпотребовские четырехгранники.

Секретарь горкома вышел из кабины, встал рядом с гробом, поставленным на две табуретки. Надо было что-то сказать, добрым словом вспомянуть зачинателя города. Что же сказать о нем, умершем? Воевал, работал, тащил нелегкую телегу века. Такими, как он, жива наша мать-земля. Народ в городе менялся, тем более секретари горкома. Одни уходили, другие приходили, а Вершинин оставался на месте. Вот и он, Сергей Семенович Акимов, после многолетней инструкторской суеты в обкоме приехал сюда на должность первого секретаря три года назад. И сколько еще проработает здесь — неизвестно. Он сознает, что такие, как он, уйдут в забвение, а Вершинина горожане забудут не скоро. Как же, первый колышек, первый дом, первая установка нефтехимического комбината — все связано с ним, первым прорабом.

Вот и минуты прощания подошли.

Секретарь положил руку на гроб, другую чуточку приподнял, давая понять столпившимся людям повременить опускать гроб с умершим в могилу. Он тихо заговорил.

Николай стоял в стороне, слушал и думал о своем, сокровенном.

В каком же году это было? Впрочем, давно, когда прораб и он одновременно въезжали в новый дом. Николай помогал перетаскивать пожитки соседа,из машины в квартиру. Вещей было не много, зато книжных полок и картонных коробок с книгами — предостаточно.

Нового соседа Колька Локтев знал хорошо, его, собственно, почти весь город знал, особенно старожилы. Обрадовался, когда увидел, что в этот же дом, куда он переселился из старой развалюхи всего три дня назад, вселяется и Павел Петрович. Потому он с такой охотой вызвался помочь соседу, хотя Вершинин просил его переждать с полчасика. Сейчас, мол, сходим на стройку, дадим знать ребятам из бригады и они мигом спроворят дело, честь по чести.

— Да зачем пережидать? Мы с шофером вдвоем мигом управимся!

Долго они возились после того, как перетащили пожитки на третий этаж, устанавливали полки, распаковывали книги, убирали по местам немудрящую посуду. И только когда присели передохнуть, прораб, спохватившись, вроде бы припоминая забытое, улыбнулся, спросил густым надтреснутым баском:

— Я, кажись, встречался с вами, молодой человек? Где-то, когда-то, а вот хоть убей — не помню. Давайте познакомимся. — И протянул ему руку. — Павел Петрович Вершинин.

— Локтев, Николай...

Они подошли к окну. За синими подмерзшими стеклами, подкрашенными с наружной стороны лучами падающего солнца, мельтешил снежок. Редкий и крупный, он летел к земле неторопливо, падал, перекрашивая все окрест в белый цвет. Недавно закончился рабочий день, и люди густым потоком шли по тротуарам.

Отойдя от окна, Павел Петрович прикрутил ножки к разборному полированному столу, придвинул две табуретки и наскоро соорудил холостяцкую трапезу. В старом китайском термосе был загодя припасен горячий, обжигающий чай.

— Водки, к сожалению, нет, — оправдывался хозяин. — Язва желудка, не пью совсем...

— У меня хотя и язвы нет, — улыбнулся Николай, — тем не менее, тоже не пью. Насмотрелся сызмалу на дурь других...

К чаю была ливерная колбаса. Она была с морозца, холодила во рту и даже поскрипывала на зубах мелкими льдинками.

— Соседей у нас не выбирают, кто выпал — с тем и живи. Хорошо это иль плохо?

Николай перебил:

— Хорошо, Павел Петрович. Мне особенно: я ведь из старой развалюхи сюда перебрался... Жена сейчас в роддоме. Она как узнала, что квартиру мне дали, так и заплакала. Вторая дочка родилась; первая, Леночка, в деревне у бабки. Сейчас и ее заберем.