С тобой все ясно (дневник Эдика Градова)

Пока бежал по двору, взбирался по лестнице, шел по коридору, мучительно соображал - как начать? Вспоминал: чего мы боимся на уроках литературы? Отвечать не по учебнику? Задавать вопросы? Спорить? Высказывать свое мнение?

Чепуха! Это как раз то, чего от нас требуют. Никто из тебя не тянет душу, думай - и руку вверх! Значит, мы ничего не боимся?

Как бы не так! Е. Е. за версту чует, если ты роман не прочитал к сроку. Раз в четверть (всегда неожиданно) отбирает на проверку "Тетрадь раздумий о прочитанном", или "Пеленки", как мы ее называем. Там могут быть цитаты, короткие рецензии, рисунки и карикатуры, наброски сочинения, вопросы, случайные записи - кому как бог на душу положит. Наш словесник высоко ценит черновики, считает их "пеленками мыслей" (отсюда наше название тетради). Там только не может быть пустоты, "сверкающей белизны отсутствия мыслей", как выразился однажды учитель. А именно этим мы чаще всего и славимся.

"Ни дня без строчки, - настаивает Е. Е. - Прочитанной строчки. Обдуманной строчки. Написанной строчки". Ему кажется, что мы должны работать регулярно.

Оно бы и хорошо, да все как-то руки не доходят до тетради. Мы предпочитаем штурм крепости знаний, а не медленную осаду.

Вот на этом я и сыграл. Даже не ожидал, что куплю их, как младенцев. А всего-то и было сказано:

- Женьшень отберет "Пеленки". Как у вас, дети, с раздумьями о прочитанном?

Они как миленькие кинулись к роману "Преступление и наказание", стали лихорадочно листать, что-то выписывать. Даже Анюта, у которой, я убежден, все заготовлено на сто лет вперед, задумчиво покусывала ручку.

- Ну и к чему вы пришли? - Евгений Евгеньевич появился неожиданно. Наверное, он думал, что у нас спор в разгаре.

- Убивать Алену Ивановну, процентщицу, или нет?

На миг все повернулись ко мне. Боря незаметно показал два кулака размером с небольшую гитару.

Мое десятиминутное учительство кончилось. И, надеюсь, никогда в жизни не повторится. Это не для меня.

Учи их, учи, а они в благодарность тебе же на перемене еще и нос разобьют.

Про диспут я писать не буду. У нас еще на том уроке мнения разделились. Только мы с Анютой были против того, чтобы Раскольников убивал старуху процентщицу. Некоторые колебались. А большинство считало, что так ей и надо - злой, жадной, кровопийце. Они ссылались на студента, который сказал в трактире:

"Да и что значит на общих весах жизнь этой чахоточной, глупой и злой старушонки? Не более как жизнь вши, таракана, да и того не стоит, потому что старушонка вредна. Она чужую жизнь заедает..."

Евгений Евгеньевич невозмутимо выслушивал всех, сидя на последней парте, делая пометы в своей тетради, изредка прикладывая платок к лицу...

Нашего полку постепенно прибывало, но и противная сторона, кеторую возглавил Андрей, выдвигала все новые доказательства своей правоты.

И тогда Анюта в какой уже раз подняла руку и вышла к доске. Наверное, полминуты она молчала. И мы молчали. Я уже не раз замечал, что, когда она берет слово, в классе особая тишина.

- Ну? - не выдержал кто-то.

Она отбросила волосы со лба, лицо у нее стало жалкое и глазки забегали. Это была не Левская!

- Я процентщица, Алена Ивановна... - В классе была такая пронзительная тишина, что мы слышали каждое слово. - Вы видите мои жиденькие волосы, которые я смазываю маслом и подбираю под осколок роговой гребенки... И эту крысиную косичку тоже... Наверное, я вызываю в вас брезгливость? Да, я богатая и жадная. Может быть, гадкая... Но что вы знаете о моем прошлом? Почему я стала такой? Кто виноват, что я на старости лет осталась совсем одна с чужими драгоценностями, которые меня совсем не греют!

Об этом вы подумали? Ну, кто же из вас возьмет топор, чтобы...

Наступила жуткая пауза. Я оглянулся. Е. Е. сидел, подавшись вперед, впившись глазами в то, что происходило у доски. На лбу, на лысине выступила испарина, По-моему, в эту секунду он забыл и про мой злосчастный снежок, и про свою тетрадь, и про все на свете.

У него было счастливое лицо!

И я вдруг страшно позавидовал своему учителю. Мне так захотелось, чтобы и в моей жизни была такая минута. Черт с ней, с процентщицей (хотя все же не против нее надо было поднять топор, а против общества, которое плодит ален ивановн).

Анюта всех нас поразила.

Я знаю, почему я не люблю Достоевского и этот роман! Не хочу я вспоминать то, что было первого декабря. Пусть бы оно скорее быльем поросло. Уже и год сменился, и все изменилось. Не хочу, не хочу...

Вспышка солнечной активности у моих пионеров длилась недолго. Ну, ничего. Я им сейчас готовлю два таких протуберанца! Любочке обе идеи понравились.

Насчет Дня Советской Армии завтра надо сбегать в райком комсомола.

Какой-то гад повадился в школу - выколачивает мелочь из моих пацанят. Федя второй день голодный - пирожок не на что купить. И запуганный: "Только ты никому, слышишь? А то он меня..." Слышу. И знаю.

Твердо знаю - подонков надо бить!

Сбор-полет - вот что мы устроили! На доске громадными буквами написали тему: "Города-герои".

Парты мы сдвинули так, что класс превратился в салон самолета. Весь отряд - пассажиры. Звеньевые и их помощники - парашютисты. В хвостовой части самолета - старший советник Любочка. А в пилотской кабине - штурман Антропкина и я - командир корабля. Федя прогорнил - ив небо!

- Внимание! - командую. - Наш самолет делает круг почета над городом-героем на Волге. Назовите его имя, расскажите, что знаете о его подвиге в Великую Отечественную.

Пассажиры у нас образованные, тоже готовились.

Волгоград узнают сразу. Даю команду приготовиться парашютистам. Гаснет свет, штурман включает эпидиаскоп - виды города, цветные слайды. Репортаж ведут парашютисты...

Наш самолет летит над Новороссийском, Керчью, Севастополем, Одессой, Киевом, крепостью-героем Брестом, Минском, Ленинградом, а затем берет курс на столицу нашей Родины город-герой...

- Москва! - кричат пассажиры. - Ура-а!

Не включая свет, мы поем песни о Москве - одну, другую. На стене мелькают цветные кадры.

Самолет производит посадку в аэропорту нашего города.

И тут я совершаю ошибку, которая, наверное, будет Любочке стоить выговора. Прошу пассажиров помочь "прогреть моторы". Отряд включает какой-то дьявольский форсаж, стены содрогаются от рева! И в этот момент в класс заглядывает... Афанасий Андронович. Все сорок "моторов" мгновенно глохнут.

- Мы больше не будем, - лепечет Антропкина (точно как Боря, когда нас за прически водили в "барокамеру"). - Мы моторы прогревали...

- Моторы? - недоумевает Афанасий Андронович.

И вдруг спрашивает: - А на самых малых оборотах умеете?

В Краснодоне, у братской могилы, никто не объявлял Минуту молчания. Но мы стояли как в почетном карауле. Мы понимали, чувствовали - те ребята не слез от нас ждут. Они спрашивали: "А вы? Вы готовы?"

Я хочу, чтоб мои пионеры об этом думали у Вечного огня. Чтоб они отвечали: "Всегда готовы!"

Завтра праздник - День Советской Армии.

Сколько это я за ручку не брался? Шесть... Нет, восемь дней. Да, восемь.

С утра позвонил Евгений Евгеньевич: "Привет, солдат! Выздоравливаешь? Уже встаешь? Молодец! Ждем тебя. Прости, бегу на урок... Да, вот еще что, старче.

Я все думаю о том, что произошло. У тебя не было другого выхода. У нас нет другого выхода. Есть только один способ быть большим и сильным защищать маленьких и слабых. Ну, с наступающим! До встречи!"

Как трудно, невозможно отвязаться от того, что было. Запишу, авось отпустит.

Случилось это на другой день после сбора "Города-герои". Как раз была контрольная по алгебре. У меня все сошлось, уже собирался помочь Боре, но меня тут же выставили ("Чтоб не мешал!"). Только закрыл за собой дверь мимо прошмыгнул Федя. Я его сразу узнал, хотя он и пытался спрятаться. И сразу почувствовал, что у него что-то стряслось. Он судорожно всхлипывал, дрожал: "Там... в уборной двое... Опять деньги требуют... Что же мне, воровать?"