Душистый день после долгого дождя

Но под одеяльцем было тепло. Хорошо, что оно есть у Аделки.

И тут Аделка услышала, как в глубине дома бьют часы. И вспомнила, как она их боялась, потому что они всегда всё видели.

Бывало, Аделка натворит что-нибудь и успокаивает себя: никто меня не видел, никто на меня не наябедничает, и ничего мне не будет. И жалела сломанный лист фиалки, такой хрупкий — она только прошла мимо него, а он уже отломился и выпал из цветочного горшка. Но никто ведь меня не видел, лист я спрячу и никому не скажу; может, я его засушу — а потом спрячу в книгу.

И тут начали бить часы.

Аделка вздрогнула, посмотрела на большой циферблат, и ей вдруг показалось, что часы всё знают. Они видели. И как только папа с мамой вернутся, часы всё им расскажут. Их тиканье превратится в шёпот, папа или мама приложат ухо к циферблату и всё узнают. Она спрятала руки с листком фиалки за спину. Ей почудилось, что часы говорят не «тик-так», а «так-так», всё знаем, всё скажем!

Долго она боялась, что мама сделает ей замечание или хотя бы погрозит пальцем. Но ничего такого не случилось.

Часы не наябедничали.

А когда и через две недели мама не заметила, что у фиалки недостаёт одного листка, Аделка снова стала ходить в комнату, где висели часы. Она садилась к окну, закрывала глаза и слушала, как они тикают. Может, они так с мухами разговаривали. Наконец своим тик-таканьем они напомнили Аделке любопытных цыплят, тех самых, которых курица высидела весной из белых яичек. А когда часы звонили, они нравились Аделке ещё больше, это был второй их голос, такой звучный и красивый. Поэтому часы берегли его и говорили этим голосом только один раз в час.

Аделка представляла себе, что она в высокой башне, а над головой у неё не часы бьют, а громко звонят колокола, сообщая всем людям, что наступил полдень, время обеда.

Она побежала в кухню, а там её уже дожидались стол со стулом, на столе — тарелка с ложкой, а в тарелке — суп.