Виктор Вавич (Книга 3)

- Боже! Боже!

Башкин обезьяньей хваткой перекидывал книги на этажерке. Он дошел доверху: поверх книг, завернутая, толстая. Он схватил, сунулся к столу, к лампе, быстро рвал веревочку, отрывал бумагу. Сверху переплет, от Библии, не приклеенный! И руки сразу почувствовали железо. Башкин осторожно оглядывал, приткнулся близорукими глазами.

Анна Григорьевна оставила укладку, глядела, задохнувшись.

Башкин вдруг переложил железную книгу на кровать, осторожно, бережно.

- Что это? Что? - шепотом спрашивала Анна Григорьевна.

- Я унесу! - сказал Башкин.

Анна Григорьевна глядела на него, на дверь.

- Что? Вы боитесь, что сейчас придут?

- Пусть придут! - выкрикнул Башкин. - Я скажу, что я! Я принес. Да! Вот сейчас заверну в бумагу, - Башкин сдернул синий оберточный лист с письменного стола, - вот! - Он обернул на кровати в бумагу железную книгу. - Вот! и надпишу: Семена Башкина. Прямо распишусь, подпись пусть будет!

Башкин схватил из поваленного стаканчика цветной карандаш и надписал красными буквами - С. Башкин и расчеркнулся.

- Вот, пожалуйте! - он двумя руками осторожно показывал Анне Григорьевне. - Это же бомба! - сказал в самое ухо Анне Григорьевне Башкин. - Я в прихожей положу под стол. Да! И шляпой своей собственной накрою сверху.

Анна Григорьевна молча поворачивалась за Башкиным.

Анна Григорьевна стояла, все глядела на Башкина, когда он вернулся из прихожей, и что-то шептала неслышно.

- Что? Что? - Башкин наклонил ухо.

- Это, наверно, тот оставил... сегодня один заходил без него.

- Я унесу, унесу! Дальше, дальше! - Башкин бросился к постели, отгибал матрац. - Господи! - говорил Башкин. - Господи! Почему у меня, у меня именно, нет матери. Нет, нет матери, - Башкин порывисто откидывал подушки. - На миг, на один миг чтоб была, я все бы отдал, чтоб вот теперь, теперь была б, у каждого прохвоста есть, вот сейчас бы. Нет, нет! Вы ему мать, и вам в десять тысяч раз лучше, чтоб я с десятью бомбами попался, чем он с одним револьвером. Нет, нет! Не то! Не для этого. Не для этого! - почти крикнул Башкин и бросил на кровать Санькин сюртук. - Со мной ничего, ничего бы не было. - Башкин сидел на кровати и говорил, захлебываясь. - Я бы об ней думал бы, вы знаете, мне эту ночь она снилась, как умирала, закрыла глаза и не дышала, а я бросился - мама! и она встрепенулась и схватила меня за голову и прижала губы поцелуем и - рот уже трупный, а я пересиливаюсь и целую, а она меня зубом единственным укусила в губы. Страшно больно, - я проснулся. Башкин поднял к губе руку.

- Кончаем, кончаем, - вскочил Башкин. Он бросился перебирать полотенца. - Все! Все! - говорил возбужденно Башкин. - А ему грозит военный суд. И он, может быть, вас тоже ночью укусит в губу.

Анна Григорьевна в столбняке глядела на Башкина.

- Анна Григорьевна! Вы, вы, вы! верите, что я ваш друг? Анна Григорьевна медленно поднимала, протягивала руки. Башкин взялся за ручку двери. Анна Григорьевна протягивала к нему руки - Башкин вытянул вперед голову:

- А Варька! Варька-то! полицмейстерша проклятая, знаете? Живет с Миллером, - шепотом, ясным раздельным шепотом сказал Башкин, - знайте!

Он вышел. Анна Григорьевна не могла двинуться с места.

Анна Григорьевна у себя в спальне на коленках стояла в полутемной комнате, и святой Николай-чудотворец все держал с иконы руку - будто отстранял - нет, нет, не проси! А она сплела пальцы и до боли выворачивала их друг об друга и била сплетенными руками об пол:

- Яви, яви чудо! Молю! Ну молю же! Жизнь мою возьми, возьми! возьми! и Анна Григорьевна стукала лицом об пол.

Дуня на цыпочках вошла в столовую и, не звякнув, поставила бурлящий самовар на стол.

- Умоли! Умоли его! - шептала Анна Григорьевна, шатала в тоске головой, и скрипели сдавленные зубы. - Умоли! Она знала, - в этот миг муж там, у генерал-губернатора.

- Умоли! - и Анне Григорьевне всей силой хотелось, чтоб вышла душа с этим вздохом, вышла бы жертвой, и опустил бы святитель неумолимую руку.

Так-с

- ЧТО же вы этим хотите сказать? - генерал Миллер глянул строгим и рассудительным взглядом на Тиктина. Глянул грудью со строгим Владимиром у воротника, аксельбантами, приличными, аккуратными, и спокойной звездой. Достойно и прямо стояли пиками две мельхиоровые крышки чернильниц по бокам. И серьезная лампа деловым зеленым уютом поддерживала ровный уверенный голос.

Андрей Степанович набрал в грудь воздуху, глянул на громадный кабинет, и в полутьме со стены глянул в ответ большой портрет великого князя Николая Николаевича, в рост; глянул сверху, опершись белой перчаткой на палаш.

- Да я ведь не возражаю, что принципиально вы, может быть, со своей точки зрения абсолютно правы, - Андрей Степанович умно нахмурился. - но ведь вы же допускаете тысячу случайностей, - Тиктин серьезным упором глянул в голубые блестящие глаза, - случайностей, которые могут привести к роковой несправедливости.

- Простите, - прилично и твердо зазвучал в огромной комнате круглый голос, - я военный и сам тем самым ставлю себя в зависимость и постоянную да-с! - Миллер положил руку на стол, мягкую, с крепкими ногтями, и перстень с печатью на синем камне, - постоянную подсудность военному суду. Я сам ему вверяю себя. Каким же образом я могу...

- Но ведь студент не военный! Простите! Вы скажете, что военное положение и все должны... Но ведь надо же принимать во внимание и молодость и всю ту атмосферу,- Тиктин нагнулся через стол, - из этих же людей выходят деятели, государственные...

И Тиктин увидел на себе взгляд, как с ордена, со звезды - прямой, достойный, твердый и блестящий тем же блеском, и все сразу с генерала смотрело теми же глазами. Тиктин отряхнул волосы, - ведь это же учащийся! и Тиктин встряхнул рукой над столом, и звякнула запонка в крахмальном манжете - дерзко немного. И вдруг вспомнил, как Анна Григорьевна рыдала в прихожей - "ведь его повесят, Саню нашего повесят, задушат же! Андрюша!"

- Ведь это не военные даже суды! нет! - Тиктин поднял голос. - Это военно-полевые суды, когда все, всякая жестокость замаскирована спехом, совершенно ненужным, которому нет оправданья! Чтоб прикрыть расправу и месть, что недостойно государства. Ведь не война же на самом деле, - Тиктин встал.

- Простите, - твердо сказал Миллер, как будто крепкий, жесткий кирпич положил, и стали слова в груди у Андрея Степановича, - простите! Не война! А как вы полагаете: можете вы гарантировать мне безопасность, если я хотя бы вас сейчас решусь проводить домой. Сейчас выйдем, и я с вами пешком дойду до вашего дома? Вернусь ли?

Тиктин молчал. Он стоял все еще с прислоненной к груди горстью.

- Так-с. А что же вы требуете, чтоб мы были ангелами? Простите, еще не наступило Царство Божие, чтоб ангелы могли управлять государством, - Миллер откинулся на спинку стула, он вытягивал средний ящик стола. Тиктин глядел на ящик.

Миллер вытянул из ящика толстый трос, заделанный крепко с конца проволокой.

- Вот это вам понравится? Так вот этой штукой они - ваши дети - я боюсь верить, - расправляются с нами. И без всяких судов, - Миллер встал и крепко в кулаке держал конец троса под лампой. - Это отобрано у одного,- и Миллер назидательно кивал головой. - А то - бац - и готово! Это в каком суде я приговорен, позвольте справиться?

Миллер стоял с тросом, смотрел в глаза, молчали минуту.

- Так что вот видите, - и Миллер сел. Трос положил на письменный стол поверх аккуратных бумаг. - Я вам гарантирую все от меня зависящие меры соблюдения законности, но если судебное решение... слушайте, - и Миллер заговорил глубоким голосом, - вы же не требовать пришли, чтоб я совершил беззаконие? И если этот человек ваш сын?.. У каждого, знаете ли, есть или был отец... - Миллер отвел руку и слегка шлепнул по ляжке. - Ну, будем надеяться, что все это недоразумение, - живо заговорил Миллер, выступил из-за стола, протягивал руку.

Подумайте